Брат Молчаливого Волка
Шрифт:
— Алло, кто там? Отвечайте! — кричал на меня кто-то генеральским голосом, и я тут же узнал моего одноклассника Д эжо Врб ика из М ыта.
— Главный штаб партизанских войск генералиссимуса Дюрая Трангоша слушает! — заорал я в ответ, и мы оба захохотали.
— Как вы поживаете, генералиссимус? — продолжал Дэжо дальше по-русски, и я уже готовился ему по-русски отвечать, когда Дэжо вдруг снизил голос: — Отец идет. Вам телеграмма. Потом позови меня опять!
Телеграмма была короткая, но очень важная.
—
Я ответил телеграфным языком:
— Уже записано. Отец поживает хорошо. Привет передам. Дядя, позовите мне, пожалуйста, Дэжо.
Я ничего не записал: это вполне естественно. Такую телеграмму запомнит и обыкновенный фокстерьер, а фокстерьеры, как известно, самые глупые собаки. Главное, что ее запомнил Йожо. Больна! Ну, что я вам говорил?
Подул на меня ветерок, Не жди меня, дружок.Ага! Стихи! А ну-ка попробую дальше:
У меня мокрый носочек, Готовь мне, Йожо, платочек.Нет, очень глупо! Глупо и то, что я смеюсь. Добро бы, мне было смешно, так ведь не смешно же вовсе. Да и что тут смешного? Яна заболела. И Вок будет ходить грустный. Ничего смешного в этом нет. Смешно было только, когда Дэжо разговаривал со мной по телефону по-русски: «Как поживают ваши солдаты?» По русскому языку у него двойка, но просто поболтать по-русски он умеет отлично.
Опять зазвонил телефон.
— Довольно, товарищ хулиган! — закричал я. — У меня-то по русскому четверка.
— Представь себе, — сказал Дэжо уже по-словацки, — послезавтра приедет Квачка!
Квачка — это наша учительница Квачкова. Она снимает у почтмейстера мансарду. Но нас, к сожалению, не учит.
— Она должна являться за неделю до начала занятий, представь себе!
— Представь себе, — начал я его передразнивать, — что меня одолевают сомнения, не отправиться ли мне на недельку в Братиславу, представь себе!
— А мне, представь себе, в Прагу.
— Но меня одни тут хотели взять с собой в Братиславу, прокатить на розовом «Спартаке», представь себе. Факт!
— А за мной прилетали прямо из Пражского кремля на серебряном самолете, представь себе!
— Ну и поезжай, балда!
— Только после того, как ты съездишь, тупица!
Потом мы еще некоторое время великолепно, ну просто великолепно переругивались, пока Иветта не зажала уши и не выскочила вон из комнаты.
— Воздух очистился, — сказал я нормальным голосом.
— А кто там у тебя был?
— Да двоюродная сестра.
— Которая? — ахнул Дэжо.
— Не бойся, не Зуза.
Ему в прошлом году очень нравилась моя двоюродная сестра Зуза из Бенюша. Дэжо готов бегать за каждой юбкой, потому что он девчатник. Сколько он мне нарассказывал про девчонок из Мыта! Но, по-моему, это такая же правда, как серебряный самолет и Пражский кремль.
Когда Дэжо в прошлом году увидал у нас Зузу, то полдня ходил красный как рак и позабыл сразу все
— Передай ей от меня привет, — начал он опять выхваляться.
— Кому? — спросил я.
— Ну своей сестрице.
— Передам! Ей три года. — Я специально наврал про Иветту.
— Ну и? — соображал Дэжо. — А ты разве не любишь трехлетних детей?
Выкрутился, негодник!
— Послушай, Дюро, — снизил Дэжо голос и, наверное, прикрыл рот ладошкой. — Принесешь?
— Еще не знаю.
— Как, то есть, не знаешь?
— Но у меня еще этого нет.
— А будет?
— Не знаю наверное.
— Послушай, может, тебе уже на все наплевать?
— Нет, не наплевать. Только у меня пока еще этого нет.
— Так ты кто, друг или тряпка?
— А ты тапочка!
— А ты онуча!
— А ты военный сапог!
— А ты цыганская туфля!
И мы начали опять. Мы ругались как только умели. А потом мне вдруг пришла в голову мысль: если нас кто-нибудь слушает, догадается ли он, что это беседуют лучшие друзья? Неизвестно. Ха-ха!
Когда мы перечислили всю обувь, которую знали, тапочки и онучи, Дэжо принялся за животных. Мы дошли до шакалов, и я собирался обозвать его гиеной, но тут в комнату вошла Юля. Я быстренько перешел на русский язык, чтоб она ничего не поняла. А так как я не знаю, как будет гиена по-русски, то вернулся к началу разговора:
— Не беспокойся, все будет. У нас еще семь дней времени.
— Что значит «семь времени»? — продолжал дурачиться Дэжо. Да только, наверное, вошел его отец, потому что он вдруг сказал нормально: — Значит, договорились, генералиссимус?
— Договорились, пижон. — И я положил трубку.
Юля сердилась, что я еще не принес матрасы.
— Сделай одолжение и отнеси простыни обратно, — сказал я. — Визит отменяется. Как говорится, поспешишь — людей насмешишь. А если не станешь спешить, то не будет надобности вообще таскать матрасы…
Йожо поначалу не хотел мне верить. Пошел в комнатку, заперся там и сам позвонил почтмейстеру. А потом ушел в лес. Когда он проходил мимо Марманца, где мы с Габкой сидели на лавочке и ели хлеб с маслом и луком, то нарочно засвистел. Но я смотрел на него и видел, что он поднимается в гору медленно и тяжело, совсем как заболевший олень. Когда олень захворает или его ранят охотники, он не корчится от боли и не стонет, чтоб его все звери жалели. Он уходит из стада и один бредет в лес. Там он отыскивает себе укромное местечко, чтобы никто ему не мешал и не беспокоил, ложится и ничего не ест, только тихо лежит и ждет своего последнего часа. Иногда случается, что он выздоравливает. Но только не зимой и не в дождливую погоду. И вообще это случается очень редко. Но если оленю все-таки улыбнется счастье и он почувствует, что его последний час еще не пробил, он начинает медленно объедать траву вокруг себя. А когда может уже подняться на ноги, то еще некоторое время пасется один. И лишь набравшись сил, вновь возвращается к стаду.