Брат Молчаливого Волка
Шрифт:
Мне стало вдруг противно. Мне вовсе не хотелось никого слышать.
— Понимаешь? — сказал он опять.
Не понимаю! Но одно мне ясно: дурак ты, дурак набитый!
Я встал и, не закрывая дверей, потихоньку влез на сенник.
Уже несколько дней отец чинит «лимон». Кое-как собрал и сказал мне:
— Завтра поедем за мамой. Скоро рождество, а от наших прекрасных дам ни слуху ни духу!
Наша милая мама устроила себе каникулы. На праздник всех святых она вместе с Габой отправилась в Бенюш. Прошло уже две недели, а она домой все не возвращается.
— Пусть побудет немного среди людей.
И начинает готовить ужин. Обычно галушки с брынзой, но такой старой, что она жжет, как перец. Неделю назад отец отпустил в отпуск и Юлю. Она отправилась звать маму домой.
— Шел Боб за Бобом, остались там оба. Видишь, Дюро, как можно доверять женщинам, — говорит отец.
Сначала нам нравилось готовить всякие разносолы и жить, как Робинзон с Пятницей, с нашими собаками вместо диких коз. Вечером мы смотрели телевизор и спали оба в нижней комнате. Я делал уроки при лампе, пока отец готовил ужин. Но когда в один прекрасный день отец обнаружил, что вся посуда грязная, он потерял терпение и поехал на своем «лимоне» в Бенюш.
— Не езди домой автобусом, — сказал он, высадив меня утром у школы, — подожди нас у Рыдзиков.
— Почему? — Я был разочарован.
— Потому! — отрезал отец. — Ну-ка, подтолкни меня.
Мотор заглох, но сверху вниз машину толкать легко.
А я-то обрадовался, что буду дома один! Закрою дом и отправлюсь с собаками в горы, как одинокий северный охотник. Обнаружу следы на снегу и пойду по этим следам, не останавливаясь, до самой темноты. Собаки захотят вернуться, но я размеренным шагом буду идти все дальше и дальше в неизвестную даль, вооруженный дробовиком, биноклем и охотничьим фонариком. Бой будет дрожать от страха, чтобы снова не случилось чего с его лапой, да и Страж притихнет и не захочет отставать от меня, но я их подбодрю — ведь тот, кто ничего не боится, придает храбрости и другим. Услышу в лесу какие-нибудь звуки и закричу: «Стой! Кто там?» И посвечу фонариком. Потом прикажу собакам лечь, прицелюсь, а может, и выстрелю, если, конечно, там никого не окажется. По дороге найду еловую шишку, Страж притащит палку, и я смастерю себе охотничью трубку. Верхушку у шишки отломаю, набью шишку смолой, зажгу и, удобно усевшись, покурю в темноте. Потом возьму винтовку, прислоненную к дереву, перекину через плечо и вернусь домой. Осмотрю свое хозяйство, свиньям дам кукурузы, кур запру в сарае. Отомкну дом, Жофии отрежу кусок колбасы, чтобы она перестала тосковать но диким кошкам.
Потом…
— К доске… Трангош!
Что?.. Почему? Ведь не вызывают!
— Площадь усеченной пирамиды. Изволь проснуться и возьми пособие!
Я ошибся и выбрал усеченный конус.
— Неважно. — У Фукача было хорошее настроение. — Тебе больше нравится усеченный конус? Пожалуйста, пусть будет конус.
Но только я уже все перепутал, и когда до меня дошло, что я держу усеченный конус, а отвечаю про пирамиду, я уже сидел на своем месте.
— Арабская единица.
— Никакой мне не нужно! — Я встал. — Я это знаю.
Дэжо толкал меня под партой. Боялся, что я разозлю Фукача, и тот вызовет и его. Только он ошибся. Фукач разрешил мне отвечать еще раз. Я ответил все без единой ошибки.
— Ну, теперь арабская пятерка плюс старая единица, получается шестерка, делим на два — получается тройка.
Дэжо все пихал меня под партой: не вздумай, мол, спорить. Хотя это была явная несправедливость. Если я знаю, значит, ставьте пятерку. Но тройка есть тройка; все лучше, чем кол, пусть даже римский. И я оставил все, как есть.
Зато Фукач не оставил меня в покое. Ему все казалось, что я дремлю и меня надо будить вопросами.
— Что ты делал ночью? — спрашивали меня ребята во время переменки.
Тогда, осенью, я им рассказал все про Камзичку.
— Вы же понимаете сами, — махнул я рукой, — если человек в горах один и ему надо обо всем позаботиться самому, он не может дрыхнуть как бревно.
— Ух ты! — окружили меня ребята.
— А не боялся?
— Совсем один!
— А привидения?
— Не дурите, — сказал я, — никаких привидений нет. Если тебе страшно, надо пойти и посмотреть, что это.
— Скажешь тоже! Поглядел бы я, как ты станешь смотреть, если у тебя кто-то топает на чердаке!
Кр истек живет возле кладбища и через день приходит в школу с новым рассказом. Он весь позеленел от страха и стал совсем тощий.
— У меня на чердаке никто не топал, а кто-то скребся в дверь, вздыхал и фыркал. Я вышел с фонариком в коридор и увидел, что это собаки скулят от страха и лезут в кухню.
— А сколько было времени? — крикнул Кристек и позеленел еще больше. — Не двенадцать, случайно?
— Мне некогда было смотреть. Я сдернул с гвоздя ружье…
— Боже мой… — зашептал Кристек. — Нельзя открывать! Надо крикнуть: «Господь бог с нами, а злой дух вон!»
— А ты отворил? — спросил Дэжо. — Да перестань же, Кристек, не то помрешь со страху!
— Сначала я спросил, кто там. Потом открыл и с ружьем наготове вышел на крыльцо.
— Ну и что? — сказал Дэжо. — Уйди ты лучше, Кристек, раз не можешь слушать! Был там кто-нибудь?
— Да никого. Слышу только, как в лопухах шевелится что-то большое. Я спрыгнул с крыльца вниз, но все вокруг было черным-черно, и трава тоже черная от мороза, ночью в ней ничего не разглядишь. Если бы хоть первый снег на лопухах удержался, я бы на белом увидал. А тут еще туман. Так я для верности пальнул разок в небо.
— Боже мой! — схватился за голову Кристек. — Разве так можно? С духами можно только по-хорошему.
— Ты, Кристек, совсем рехнулся с этим вашим кладбищем! — озлился Дэжо. — Это был медведь. Правда, Дюро?
— Ага. Утром на снегу я нашел следы. Сначала он шатался под моим окном, а потом по ступенькам поднялся к дверям. У медведей теперь уже зимняя спячка, а этого беднягу кто-то поднял, вот он и не может от голода заснуть и пустился бродить в поисках какой-нибудь пищи.
— Вот тебе и привидения. Эх ты, дохлый призрак, — толкнул Дэжо Кристека, и мы ринулись в класс, потому что прозвенел звонок.