Братоубийцы
Шрифт:
– Хорошо, – сказал он наконец. – Договорились, отец. Слава Тебе, Господи, дошло, наконец, и до Тебя. Но если надо будет поработать ножу, поработает и он, знай, отец. Мир давно нуждается в подрезке.
– Ты прав, сынок, мир – это дерево. Приходит время, когда разрастаются ветви, не приносят плода, а соки у дерева сосут. Ш оставим это дело Богу, пусть Он сам подрежет.
Сказал так священник, но в душе тот хорошо знал, что мы, люди, руки Божьи, и нам поручит Он, своим работникам, подрезать дерево. Но он не открыл этого меднику, чтобы тот не заносился.
А тем временем, пека они шептались вдвоем, повалили по узким деревенским
Солнце уже висело прямо над головой, жгучее, как перед грозой; раскаленные камни дымились. И вдруг со стороны гор послышался быстрый частый топот ног, посыпались камни, залаяли собаки – шум и гам, то ли ругань, то ли рыдания. Отец Янарос вскочил на порог, вытянул шею, всматриваясь: по склону горы показались идущие вниз толпы мужчин и женщин из окрестных деревень, с хоругвями. В них вливались, как притоки, другие толпы, росли, катились вниз – в Кастелос. Пять одетых в черное матерей шли впереди и только заслышали, как стонет и голосит колокол, не выдержали – запричитали. Сбросила старая Кристалления черный платок за спину, заголосила, с переливами и с переходами, словно шила узорами свою боль. Чуть оборвался голос ее измученный, как причитание подхватила другая, с соседней тропки, заколотила в грудь, стала оплакивать сына. И так носилась скорбь над головами, и не давали матери упасть ей наземь.
Мохнатые, свинцово-черные тучи надвинулись на небо, стали расти. Солнце на минуту скрылось, нашла на него тучка, и мир потемнел. Лица крестьян потускнели, испугались все и ускорили шаг.
XVII
.
Отец Янарос стоял на пороге церкви, смотрел, как идет народ, и сердце его громко стучало. «Пришел благословенный час, – думал он, – день этот будет судить мир. Что из того, что Кастелос захудалая деревушка? День этот будет судить мир».
Уже виднелись из-за хоругвей лица мужчин, несших через плечо свои орудия: кирки, мотыги, серпы, вилы, лопаты. Шли понурые, молчаливые. Солнце еще стояло в зените. Должно быть, высоко в поднебесье подул сильный ветер и разогнал редкие тучи, и горы, залитые светом, засияли. Вороны видели, что снова собираются люди; все они станут трупами, шевельнулась покойная мысль в их крошечном мозгу, и сразу же спустились на землю – поточить клювы о камни. То, что мы, люди, зовем войной за веру и родину, то вороны зовут пирушкой; то, что мы зовем героем, вороны зовут вкусным мясом.
Подходили люди из соседних деревень, встречал их отец Янарос с распростертыми объятиями, приветствовал их.
– Добро пожаловать, дети, в дом Божий. Это надежное укрытие, верное пристанище,
Переполнили люди двор, выплеснулись на дорогу; зашумели голоса, несколько женщин, одетых в черное, тихонько запричитали. Старый Мандрас с сыновьями и трое других старост Кастелоса стояли в ряд перед священником, а за ними – растерянная деревенская беднота.
Подняв глаза, смотрели все на отца Янароса и ждали. Лучи солнца падали прямо на запрокинутые головы, беспощадно освещая запавшие глаза, иссохшие щеки и морщинистые шеи. Какой-то старик с опухшими от слез глазами поднял палку.
– Эй, отец Янарос, – крикнул он, – что ты согнал нас к себе во двор? Если есть тебе, что сказать, говори. Мы уже на краю бездны все, что было, съели; траву в горах – и ту съели; все слезы, что были у нас в мешочках под глазами – все выплакали... Да что тут говорить? Разве словами, будь они прокляты, выскажешь боль нашу?
Голос у него осекся, он смутился и прикрыл лицо головным платком.
Какая-то старуха развязала платок; рассыпались по плечам седые волосы; подняла она кулак, хотела ударить в грудь и начать причитание, но стоявший рядом с ней ткач Стелианос схватил ее за руку.
– Не надо причитаний, тетка Мариора, не бей в грудь. Положись на Бога.
– Сил уже нет, Стелианос ты мой, – завопила старуха, рассерженная, что не дали ей попричитать и тем утишить боль, – нет, нет уже сил терпеть. Да где ж этот Бог, что спустится, говоришь, в Кастелос и наведет порядок? Здесь Он мне нужен, теперь Он мне нужен! Если Бог, сыночек мой, не помогает человеку, что с Него возьмешь?
– Отец Янарос – представитель Бога в Кастелосе, – выскочил возбужденный Кириакос (oн уже вернулся из казармы). — Молчите! Отец Янарос будет говорить, будет говорить Бог его устами. Потерпи, тетка Мариора.
Чуть в стороне злился и выходил из себя папаша Фанасис, деревенский лекарь, чистенький старичок в белой рубахе с широкими рукавами, хилый, с редкой серой бороденкой; поднял он руки, закричал, грозно вперив глаза в отца Янароса:
– Два беса поделили между собою Грецию, это я знаю, два беса, будь они прокляты: один красный, другой черный, и оба не греки. Пусть меня Бог накажет, если лгу, но вот чудится мне, отец Янарос, что задумал ты одного выгнать и открыть двери, впустив другого. А как мы потом того выгоним, а? Что ты на это скажешь? Кто его выгонит? Когда же мы в конце концов отделаемся от обоих бесов, останемся хозяевами в собственном доме? Или уже не осталось греков, некому доверить Грецию?
– Молчите! Молчите! – раздались со всех сторон голоса. –Батюшка будет говорить.
Отец Янарос перекрестился, одним прыжком вскочил на каменную завалинку рядом с дверью церкви.
– Тише, дети мои! – крикнул он. – Тише! Возвращаюсь я издалека, не с вершины горы, а с вершины неба – от Бога. Великое слово имею вам сказать. Выслушайте – не я говорю, Бог говорит. Лежал я простертый в церкви на полу, кричал Богу, чтобы сжалился над нами – гибнем! Плакал я, молил, роптал – и помутился на миг рассудок от боли, и закричал я, червяк, закричал на Бога, стал Его стращать. И Бог сжалился надо мной, и услышал я голос над головой: «Ступай!» – «Куда мне идти, Господи?» – «Следуй по Моим стопам – куда приведу». Пошел Он впереди, а я следовал за ним, как собачонка. Стал Он подниматься в горы, а я за ним. Пришли мы в партизанский лагерь...