Братство обреченных
Шрифт:
После жесткого напора, с каким говорил милицейский начальник, голос следователя прокуратуры звучал мягко, чуть ли не доброжелательно. Но и в нем чувствовалась такая непробиваемая уверенность в собственной правоте, что внутри Куравлева что-то качнулось, дрогнуло. Может, — страшно подумать — они правы?
В детстве нередко бывало, что его в чем-то обвиняли несправедливо. Он пытался отстоять свою правоту. Но если обвиняющий говорил убежденно и продолжал настаивать, то Гена начинал колебаться: вдруг он действительно виноват? Вдруг на него нашло какое-то страшное помутнение,
— У меня же есть алиби, вы же проверяли, — робко произнес Куравлев.
— Вы забыли, что вместе с Шилкиным ехали с работы домой в одном автобусе. У вас было достаточно времени, чтобы совершить это преступление.
На него накатило чувство собственного бессилия. Он остро осознал — ему не победить их. Не переломить. Ведь это была борьба: характер на характер. Пять мужиков закрыли дверь с таким решительным видом, словно сжигали мосты. Ничьей в этом бою не будет! Кто победит, тот и повернет ключ обратно.
Здесь спор уже шел на то, чей стержень крепче. Но у них — пять стержней. И настрой такой: расшибемся, но тебя переломим. А у Куравлева — один стержень, да и тот, признаться, далеко не стальной.
У Геннадия вновь возникло чувство дежа-вю. Определенно, подобное с ним уже происходило. И даже не в какой-то мифической прошлой жизни, а в этой, самой настоящей! Когда он учился в школе, его за углом часто останавливали старшие ребята. Они выгребали из карманов всю мелочь. Иногда забирали хорошие вещи. Причем всегда почему-то останавливали именно его. Хотя этой же дорогой ходили и другие одноклассники. Порой Гена пытался дать отпор. Но было в глазах обидчиков что-то такое, что парализовало его волю.
Для повзрослевшего Геннадия такой проблемы уже не существовало. Он возмужал, послужил в армии, устроился в ФСБ. Так что уже не боялся никаких встреч за углом. Но сейчас вновь, как в те годы, оказался прижатым к стенке старшими ребятами. Только на сей раз дело было гораздо серьезней! Тут уж мелочью не отделаешься…
— Шилкин сам меня попросил, это подтверждают свидетели. — У Куравлева пересохло во рту.
Он постарался стряхнуть наваждение: надо бороться! Не с ними, а с собой! Нельзя сдаваться! Иначе страх, горечь и унижение — как в детстве — поглотят без остатка.
— Просто вам повезло. — Фиников улыбнулся. — У вас в кармане уже лежал пистолет. А тут еще и Шилкин сам предложил поехать с ним. Все шло один к одному. Мы вообще думаем, что план убийства созрел спонтанно. Но вы это сами расскажете.
— Я ничего не буду рассказывать. — Куравлев отчаянно замотал головой.
— Расскажешь, ты мне, сучонок, все расскажешь, — навис над ним полковник милиции.
— Это ошибка, это чудовищная ошибка, — слабеющим голосом произнес Куравлев.
— Ошибка — то, что ты появился на свет, — рявкнул сыщик.
Время для Куравлева продолжало ползти. Он не знал, сколько минут или часов продолжался допрос. Одно точно: все это длилось бесконечно долго.
— Мы ведь не просто
— Ты слышишь, что тебе говорят?! — Полковник милиции грубо потряс Куравлева за плечо. — А? Слышишь? Тебя, сучонок, от пули спасаем. Или от заточки, что в камере тебе жулики воткнут! Колись, сука!
— За преступление, которое вы совершили, предусмотрен расстрел, — сказал Фиников. — Только сотрудничество со следствием и судом может хоть как-то смягчить вам наказание.
— А надо ли этому подонку что-то смягчать? — взорвался полковник милиции. — Ты у меня парашу будешь языком вылизывать!!! Расстрел — это слишком мягко для тебя. Нет такого наказания, которого ты заслуживаешь! Наше государство слишком гуманно! Я бы глаза тебе на задницу натянул, а потом на кол посадил!
Они давили со всех сторон. В какой-то момент Куравлев понял, что долго не выдержит. Его охватила паника. Перестало хватать воздуха. Словно он тонул.
— Ты о жене, о детях своих подумал? Хочешь, чтобы они твою вину с тобой разделили? — Полковник милиции обхватил Куравлева за шею. — Мы ведь не сможем их защитить, если кто-то вдруг захочет отомстить…
Сыщик постучал по затылку Геннадия…
— Они ведь теперь — семья убийцы. Ты их сейчас подставляешь, корча идиота…
Куравлеву резко захотелось, чтобы все это прекратилось. Страх и горечь победили! Паника парализовала волю, как тогда, в детстве, когда он не мог даже бежать от мучителей… Вот и сейчас был только один путь — дать им то, что требуют. Сказать! Пусть отстанут!
— Я скажу вам все, это я убил, — произнес он и разрыдался.
Каменные истуканы молча уставились на него.
— Кури. — Фиников бросил Куравлеву пачку сигарет.
— Пиши явку с повинной. — Полковник милиции положил на стол перед Геннадием лист бумаги. — И цени, сука, нашу доброту.
— Как писать?
— Так и пиши: явка с повинной. Выше поставь: кому.
— Кому писать?
— Прокурору области. Вот здесь ставь его должность, фамилию… Так. Теперь ниже, ну можешь здесь начать: я, Вася Пупкин…
— Я, Куравлев Геннадий Захарович, — вывел Геннадий на листе. — 30 марта 1998 года явился в прокуратуру Оренбургской области, добровольно заявляю о том, что я совершил убийство…
— Теперь рассказывай, — произнес сыщик, когда Куравлев написал явку с повинной.
— Что? — спросил Геннадий, всхлипывая.
В тот момент у Куравлева не было души. От нее осталось лишь пепелище. А сам Геннадий словно превратился в пластилин. Ему уже было наплевать, что говорить и как. Они победили. Теперь им владело только одно чувство: обреченность.