Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
— Конецно, — ответил литвак, — конецно.
Той же ночью полицейские явились в Балут, ворвались в домишки Тевье и Нисана и вытащили обоих ткачей из постели.
— За что? — не поняли арестованные.
— В полиции разберутся, — ответили им полицейские и приковали их друг к другу наручниками. — Ну-ка, вперед!
Хотя это было за полночь, Балут сразу же узнал об аресте и все вышли на улицы. Полицейские махали шашками направо и налево, разгоняя мужчин в подштанниках и женщин в ночных рубахах.
Жена Тевье в одном белье, окруженная плачущими детьми, сопровождала мужа так, словно его несли
— Евреи, сыны милосердных, — заламывала она руки, — на кого я остаюсь с моей малышней?
Оба задержанных просидели в участке двое суток. Среди пьяниц, воров и беспаспортных иностранцев.
— За что вас отправили на кичму? [103] — спрашивали их воры.
— Сами не знаем, мы ничего дурного не сделали, — отвечали Тевье и Нисан.
— Придурки, фраера! — смеялись над ними воры и пихали их из стороны в сторону, как мячи.
103
Тюрьма (еврейск. сленг).
Туго пришлось новичкам в арестантской. Их били, а потом заставили выносить парашу с нечистотами. Через два дня их забрали и повели в канцелярию к самому полицмейстеру.
— Смирно! — заорал на них полицмейстер с русыми бакенбардами. — Не двигаться!
Тевье и Нисан почти не понимали по-русски и потому принялись объяснять, что они ни в чем не виновны, что у них есть паспорта. Но полицейские разъяснили им смысл русских слов побоями.
— Вот так! — учили они кулаками напуганных евреев, показывая, как надо стоять, заставляя их втягивать животы и поднимать опущенные головы.
Полицмейстеру это так понравилось, что от удовольствия он стал расчесывать свои бакенбарды растопыренными пальцами.
Потом он подошел к евреям поближе, едва не наступив им на ноги.
— Это что же? — играл он с ними, как кошка с мышкой. — Бунтовщики! Мутите народ, а?
Тевье и Нисан начали понимать, в чем их вина, и принялись оправдываться. На смеси плохого польского с русским они хотели рассказать о мрачной жизни в ткацкой мастерской, о полтиннике в неделю, который отнимают у рабочих. Однако полицмейстер разозлился на них.
— Молчать, сукины сыны! — бушевал он. — Вы у меня в кандалах сгниете за такие дела! Я из вас ремни нарежу за то, что вы подстрекаете мирных людей к бунту!
По знаку полицмейстера пожилой сутулый служака уселся за стол и покрыл целый лист бумаги русскими буквами с завитушками, записывая то, что ему громко диктовал, расхаживая по кабинету, полицмейстер. Когда он закончил, писарь зачитал текст арестованным. Он читал трудные русские слова гнусавым голосом. Арестованные ничего не поняли, кроме постоянно повторявшегося жесткого слова «бунтовщики», которое гнусавый писарь произносил отчетливо.
— Подписаться! — загремел полицмейстер. — Кто не умеет писать, пусть поставит крестик.
Арестованные переглянулись. Но полицейские, стоявшие от них по сторонам, принялись бить их по ногам ножнами шашек.
— Его высокоблагородие приказал вам подписаться! — рычали они. — А ну, давайте!
Один за другим евреи написали свои имена.
— Товья
В тот же день полицмейстер послал губернатору в Петроков рапорт, в котором он весьма прилежно расписал двух опасных бунтовщиков: они сеют смуту среди спокойных рабочих индустриального города Лодзи и представляют угрозу для населения. Поэтому он, полицмейстер, просит его сиятельство обратиться в Санкт-Петербург с просьбой временно выслать смутьянов за пределы десяти губерний Царства Польского — без суда, административным путем. А в ожидании разрешения на высылку он, полицмейстер, безопасности ради подержит обоих преступников под арестом.
— Пока придет ответ из Петербурга, — успокоил Липа Халфан Симху-Меера, — они наверняка просидят год, если не больсе. Наперед они зарекутся связываться с полицией.
Балутские ткачи побежали в синагоги, кричали и обрывали двери у раввина, но никто не хотел вмешиваться.
— Если бы их взяли за кражу, можно было бы что-нибудь предпринять, освободить их, — говорили евреи. — А для бунтовщиков ничего нельзя сделать. Можно только себе навредить.
Сразу же после этого в ткацкой мастерской Симхи-Меера заработали все станки. Отдохнувшие и изголодавшиеся ткачи работали с таким пылом, что вскоре наверстали упущенное за время забастовки. Получая в пятницу на полтинник меньше обычного, никто даже не вздохнул. Все были благодарны, что получают хоть что-то. Симха-Меер постоянно считал и пересчитывал, экономил при каждой возможности. Меламеда, которого его тесть нанял проводить по субботам уроки Торы в синагоге ткачей «Ахвас реим», Симха-Меер тоже уволил. Для экономии.
В Лодзи заговорили о нем.
— Просто бандит, ворюга! — говорили про него, а это было в Лодзи высшей похвалой. — Он растет, этот малыш…
Глава двадцатая
Еще никогда в жизни у реб Хаима Алтера не было такой беспокойной поры. Никогда не переживал он вместе столько горя и радости, как за один этот год.
Все началось с радости. Единственная дочь Диночка очень легко и с точностью до дня родила ему внука. Как всегда, реб Хаим Алтер пригласил на семейный праздник много гостей — самых лучших, самых уважаемых обывателей города — и отметил обрезание первого внука так, что вся Лодзь об этом говорила и даже до Варшавы дошли отзвуки этого торжества.
— Хаимче, денег, еще денег, — протягивала Прива Алтер свои усыпанные бриллиантами пальчики, в которых таяли состояния.
— Симха-Меер, чтоб ты жил долго, денег, денег, — протягивал реб Хаим Алтер свою волосатую руку богача к зятю, управлявшему его делами. — Запиши на мой счет.
Симха-Меер давал деньги и записывал. Давал больше, чем тесть просил, и записывал больше, чем давал. Праздник был великолепным. На трапезу пришли все хасиды — и из молельни тестя, и из молельни александерских хасидов, которую посещал Симха-Меер. Так как первым ребенком Симхи-Меера был мальчик, молодые хасиды из александерской молельни простили ему то, что в последнее время он отдалился от Торы и тех, кто посвящал все свое время ее изучению.