Братья Волф. Трилогия
Шрифт:
В первый раз в моем путешествии сквозь ночь, улицы и тьму меня окружает городская толпа. Навстречу течет море народу, и я замечаю, что все безлицые. Глаза, укутанные в гладкость, и в них никакого выражения.
Мы свернули за угол, и вот они, катятся на нас.
Пес проныривает вперед, я за ним, ловя просветы в накатывающей людской волне.
Иногда я замечаю лица, сохранившие форму.
В
Иду дальше. Выбора нет.
Но, в общем, я и не возражаю.
И правильно, что начиненный толпой мир идет туда, куда идет, — он заставляет меня искать собственную дорожку сквозь него, пусть даже иногда ее приходится пробивать.
И вот, проталкиваясь, я чувствую, как меня пронизывает точтонадость.
Забавно — «точтонадость» ведь не настоящее слово. Нет такого в словаре.
Зато есть во мне.
17
Шел проливной дождь, лупил по улицам, по крышам, ненастный вторник. Кто-то грохотал кулаком в нашу дверь.
— Минуту! — крикнул я.
Я сидел в гостиной, ел тост.
Отворив, увидел на крыльце некрупного лысеющего мужика, промокшего до нитки, на коленях.
— Кит? — спросил я.
Он поднял на меня взгляд. Я выронил тост. За моей спиной уже стоял Руб с вопросом:
— Что стряслось?
Лицо Кита укрыло горем. По лицу ручейками сбегала вода, а он медленно поднимался на ноги. Уставившись в наше кухонное окно, он объявил треснувшим голосом:
— Пушок. — И вновь чуть не повалился. — Он умер… Там, во дворе.
Мы с Рубом переглянулись.
Рванули во двор и, не успела за нами хлопнуть задняя дверь, уже, махнув через забор, были у соседей. Я-то увидал еще с изгороди. Промокший пуховый ком неподвижно валялся в траве.
«Нет», — подумал я, спрыгнув по ту сторону забора. Недоумение вжимало мне подошвы в землю, тело у меня отяжелело, а сердце зазнобило.
Руб спрыгнул рядом. Его ноги шлепнулись в мокрую траву, и там, где закончились мои шаги, его начались.
Под проливным дождем я опустился на колено.
Песик мертв.
Я потрогал его.
Мертв.
Я обернулся к Рубу, он склонился рядом.
Собака умерла.
Мы посидели в полном молчании, а дождь словно иглами сыпался на наши промокшие насквозь тела. Дождь долбил пушистый бурый мех Пушка, доставучего шпица, но песик пока еще оставался мягким и волглым. Мы с Рубом гладили его. Мне на глаза даже набегали раз-другой нечаянные слезы: я вспомнил все наши вечерние прогулки, когда из легких у нас выкарабкивался пар, а в голосах звенел смех. Я вспомнил, как мы жаловались на этого пса, смеялись над ним, но в душе переживали за него. «Даже любили», — подумалось мне.
Руб
— Бедная шмакодявочка, — сказал он. Слова кое-как выбрались у него изо рта.
Я хотел что-то добавить, но совершенно онемел. Понятно, что рано или поздно это должно было случится, но я ни разу не представлял, что будет так. Ни проливного дождя. Ни жалкого застывшего комка меха. Ни такого гнетущего чувства, как то, что накрыло меня под тем дождем.
Руб поднял пса и понес под крышу, к Киту на веранду.
Пес был мертв.
Даже когда перестал дождь, тяжесть внутри меня не прошла. Мы то и дело гладили Пушка. А Руб даже попросил у него прощения: наверное, за все оскорбления, что отпускал в адрес бедняги едва ли не всякий раз, как видел его.
Чуть позже пришел Кит, но в основном сидели над Пушком мы с Рубом. Где-то с час мы пробыли на веранде.
— Он коченеет, — заметил я.
— Понятно, — ответил Руб, и, не стану врать, мы хмыкнули. Думаю, от всего сразу. Мы замерзли, промокли, проголодались, и нас, словно последняя месть Пушка, терзали муки совести.
Мы торчим в соседском дворе, околеваем от холода, гладим мертвого пса, что с каждой минутой все больше деревенеет, и всё только потому, что мы над ним постоянно глумились, а потом не струсили полюбить.
— Ладно, пошли, — сказал наконец Руб. Он еще напоследок погладил Пушка и дрожащим голосом объявил правду. Он сказал: — Пушок, ты был, конечно, жалким существом. Ты меня бесил, но я тебя любил — и накидывал капюшон, чтобы никто меня с тобой не заметил. И это было удовольствие. — Руб еще раз погладил его по голове. — Но теперь я ухожу, — пояснил Руб. — Раз ты имел наглость помереть посреди двора в самый разгар практически урагана, я не хочу из-за этого схватить воспаление легких. Так что прощай — и будем молиться, чтобы следующий пес, которого Кит с женой решат завести, был настоящей собакой, а не маскирующимся хорьком или крысой. Прощай.
Он пошел прочь в темноту двора, но, перелезая через изгородь, еще раз оглянулся и бросил на Пушка прощальный взгляд. Последнее «прости». А потом Руб скрылся в доме.
Я задержался, и жена Кита, вернувшись с работы и узнав о «происшествии с Пушком», как я стал его называть, порядком расстроилась. Она все повторяла: «Мы его кремируем. Кремируем собачку». Я так понял, Пушка подарила им ее покойная мать, твердо убежденная в том, что умерших, и ее самое тоже, надлежит непременно сжигать.
— Кремируем собачку, — не унималась Китова жена, но на самого Пушка она почти не смотрела. Странное дело: мне стало казаться, что больше всех собачку-то любили мы с Рубом — собачку, чей пепел, вероятнее всего, водрузят на телевизор или на видик, или, для надежности, засунут в домашний бар.
Скоро и я сказал последнее «прости», огладив ладонью окоченелую тушку в шелковистом меху и еще не вполне придя в себя от этого всего.
Дома я сообщил новость про кремацию. Нечего и говорить, все удивились, особенно Руб. Хотя «удивился», наверное, не совсем подходящее слово для его реакции. Вернее было бы сказать, его покоробило.