Братья Ждер
Шрифт:
— Я уже знал, главным образом из дорожных рассказов мамани, что пыркэлаб занемог после той самой заварухи с боярами, казненными нынешней зимой в Васлуе. И началось все это в доме боярина Яцко. Он один только и сберег голову. Может, ни в чем не был повинен. Но и пыркэлаб Албу тоже не знал за собой вины. Маманя говорит, что, возможно, и остальные бояре не были виноваты.
Слушая рассказ Никулэеша, я посматривал на боярина Яцко. Вдруг, гляжу, поворачивает голову к нам его дочка. Увидела нас и тут же отвела глаза. Потом опять украдкой взглянула. В третий раз я понял, что она никого другого, а меня разглядывает.
Конюший Симион замолк, потом спросил с горькой улыбкой:
— Из чего извлекают яд?
—
— Ложь. Меня отравили ядом глаза этой боярышни. Сладостная отрава пронизала всю мою плоть. Утихнет, потом опять пронизывает. Я не знал этой девушки, никогда с ней словом не обмолвился. Имени и то не ведал. Может, она увидела во мне что-то особенное? Немного погодя она улыбнулась мне. Мамане не нравится, что она так сразу и завлекла меня. Не пристало, мол, боярской дочери улыбаться мужчинам. Но девушка улыбнулась мне. Вот и любуйся, что она со мной сделала. Назавтра к полудню гости разъехались, — продолжал Симион. — Бояре сели в свои возки и отправились по домам. Гляжу, подходит ко мне боярин Яцко и спрашивает, когда мы с конюшихой Илисафтой в Тимиш собираемся: дорога, мол, у нас одна, так что ехать бы нам вместе.
— Не удивляйся, конюший Симион, моей просьбе, — сказал он.
— Удивляюсь другому, честной боярин: что знаешь мое имя.
— Знаю. И не только твое, но и отца твоего, честного конюшего Маноле Черного. Супруге моей, боярин Симион, как и всему женскому сословию, ведомо все, что делается на белом свете. А дочь моя такая же всезнайка. Она-то меня и надоумила подойти к твоей милости: надо, мол, познакомиться с самым искусным всадником и самим крепким бойцом из всех бояр нашего господаря. Ведь это ты изловил сына Мамак-хана и брата его. Так что воздай хвалу всеведущему женскому сословию. Я пришел просить тебя, честной конюший, в пути не отдаляться от нас. Тайное опасение тревожит меня. Когда-нибудь, когда удостоишь меня своей дружбой, я открою его тебе.
Я ответил ему, — пусть не тревожится. Все дороги нашей страны под надежной охраной господаря.
— Я не разбойников опасаюсь, — ответил Яцко. — У меня добрые служители. Врагов боюсь.
Тогда-то мне и вспомнились слова Никулэеша Албу. Подумал я еще о многом другом — и согласился. Хотелось заглянуть поближе в глаза, уязвившие меня. Выехали мы на большой шлях, и возок боярина Яцко и слуги его ехали впереди, мы же с маманей немного отстали, чтобы улеглась пыль, поднятая копытами и колесами. На повороте, у лесной опушки, увидел я русую головку девушки, глядевшей в нашу сторону.
Вскоре и случилось то, чего опасался боярин Яцко.
В лесу у крутого пригорка выскочили из оврага вооруженные люди и остановили коней. Служители Яцко обнажили сабли. Их было двое, и показались они мне добрыми рубаками. Тут прискакал и я на подмогу. Кинулись мы на разбойников, некоторых поранили и отогнали. Повелел я служителям Яцко погнаться за ними, захватить хотя бы одного. Но место было овражистое, воры где-то спрятались. Служители воротились ни с чем.
— Видишь, оправдались мои страхи? — говорит боярин Яцко.
Тут вышла из кареты и боярышня. Увидел я ее вблизи, и в глазах у меня помутилось. Слышу — говорит она что-то, а что — в толк не возьму. Только матушка, подоспевшая к этому времени, разобрала, что она говорила. Позднее она сказала мне, что дочь боярина Яцко — просто-напросто белобрысая и веснушчатая русинка с зелеными глазами. Ну и что из этого? Мне такая как раз пришлась по душе. Будь она другая, может, и не полюбилась бы. Поговорили мы, подружились и двинулись дальше — на этот раз вместе. И ехали мы без помех до самой речки Кракэу. На привалах женщины без умолку тараторили, а пуще всех наша матушка. Да, пожалуй, и боярыня Анка от нее не отставала. И так ласково беседовала с ними конюшиха Илисафта, так улыбалась им и приглашала
Подъезжаем к речке. Первым перебрался на тот берег возок боярина Яцко. Стали переезжать мы, и тут стряслась беда, которую никто не ожидал. Наехало переднее колесо нашей колымаги на камни, она немного накренилась, но и этого оказалось достаточно, чтобы конюшиха упала в воду. Завопила она как зарезанная. Ну, я тут как тут. Хвать ее за крылышко — и на седло. Глянул ненароком вперед, вижу — дочь боярина Яцко смотрит на меня и смеется.
Возможно, смеялась она больше над бедой конюшихи, над ее мокрыми юбками. Только мы выбрались на берег, мать и дочь кинулись к ней, стали ее утешать. Боярина Яцко они тут же выставили из возка, отослав к нашей колымаге, а сами усадили на его место маманю. Сняли с нее мокрое платье, укутали ее, принялись лечить, так что я опять подумал было, как все мудро начертано в небесной книге нашего творца. И такое установилось между ними согласие, что боярыня Илисафта не могла не зазвать путников на ночевку в Тимиш. Надо же, во-первых, чтобы люди узнали и увидели, какое у нее хозяйство. А во-вторых, отведали ее пирогов с брынзой, — она ведь печет такие пироги, что сам господарь кушал да пальчики облизывал. Гостей встретили радушно, как положено. Особенно доволен был конюший Маноле. Съел вместе с боярином Яцко каплуна, да выпили они по кувшину вина и тут же подружились. А конюшиха Илисафта казалась еще более ласковой и довольной. Засыпала боярыню Анку вопросами, так что пришлось им в конце концов уединяться в горенке, подальше от посторонних ушей, чтобы пошептаться вволю. Пока боярыни сидели вместе с нами, Марушка держалась словно святая мученица. Ее так звать — Марушкой. Краше нет имени.
«Сдается мне, матушка-то права, — подумал про себя Ионуц. — Статочное ли это дело — говорить, что нет краше такого имени…»
— Сидела она на диване такая строгая, — продолжал Симион с улыбкой, словно видел ее наяву перед собой. — Сидела, чинно сложив ручки на коленях. То и дело перебирала пальцами. А на меня не глядела и слова не молвила. Но как только боярыни удалились, она неторопливо поднялась, прошла мимо стариков, беседовавших за чарою, и, дойдя до открытой двери, спросила меня, что там виднеется у самого леса под заходящим солнцем.
Я подошел к ней и ответил:
— То господарев конский завод. Там находится кобылы с жеребятами и знаменитые княжеские жеребцы.
Она слушала меня, а сама незаметно отходила в тень дикой виноградной лозы, обвившей галерею. Мы остались вдвоем, и тут только я понял, до чего же она сообразительная. Времени терять нельзя было — боярыни могли сразу же явиться за нами. Хотел я сказать ей что-то, да слов не находил. А она сразу показала мне, что никаких слов и не нужно. Придвинулась ко мне и положила голову мне на грудь. Я обомлел, закрыл глаза. Возможно, конюшиха и права: что-то кольнуло меня в сердце. Обнял я ее, а она подняла ко мне уста, словно хотела вскрикнуть, но тут же притихла, покорилась. Когда я захотел поцеловать ее во второй раз, она выскользнула из моих рук. Потом отступила на крыльцо, вошла в комнату и присела на диван, скромно опустив глаза, точно ангел божий.
Поняв, какой огонь пожирает меня, я пустился бегом без шапки к лесу, чтобы остудить голову и все обдумать. Только ни головы я не остудил, ни придумать ничего не смог. Вернулся я уже в сумерки. Матушка велела зажечь свечи и снова накрыть на стол.
Конюший Симион смолк.
— А что же дальше? — настаивал Маленький Ждер.
— Дальше ничего.
— Когда все это случилось? Ты мне об этом ничего не говорил.
— Недавно случилось. Нынче летом. Ты летом приезжал один раз в Тимиш. Но тогда я еще крепился. А теперь кончено. Поток уносит меня.