Братья Ждер

Садовяну Михаил

Содержание этой грамоты преосвященный Амфилохие передал по памяти, стоя на крыльце дома капитана Петру, где собрались поговорить о том, о сем жители крепости. Конюший Маноле и старшина Некифор недоверчиво покачали головой.

— Прощения прошу, святой отец, — сказал старшина. — Я — что норовистый конь конюшего Маноле.

— У нас нет норовистых коней, — возразил конюший.

— Чур тебя, нечистая сила! Значит, я единственная норовистая кляча во всей Молдове. Не верю, чтобы Миху одумался. Человек, который всегда отвечал кривдой на правду, не может доверять другим. Наверняка логофэт опять останется глухим, когда ему будут

читать княжескую грамоту о помиловании. Доходили до него и раньше подобные грамоты, но боярин Миху побоялся оставить Львов. На этот счет конюший Маноле знает побольше моего. Логофэт Миху кричал во всеуслышание возмутительные слова против нашего господина и послал злодеев увести жеребца Каталана, старого коня его светлости. Князь отсылает милостивую грамоту, а читать будет ее лживый недруг.

— И все же, честной старшина Кэлиман, — мягко возразил архимандрит, — логофэту Миху было бы лучше покориться. И для земли нашей так было бы лучше. В Польше не должно быть хулителей и лукавцев. Вот я и полагаю, что логофэт непременно явится и припадет к стопам государя.

— Чур тебя, нечистая сила! А вот я да честной конюший Маноле, зная цену этому товару, полагаем, что вряд ли увидят его на порубежной заставе господаря.

— Увидим, — все так же мягко ответил преподобный отец архимандрит. — Этой ночью мне привиделось во сне, что логофэт Миху явится пред лицо государя.

Старики подивились такому сну. Ионуц Ждер слушал архимандрита внимательно, силясь вникнуть в скрытый смысл его слов. Симион подтолкнул брата локтем, не глядя на него и не проронил ни звука.

Из думной гридницы господаря вышли во двор бояре и стали звать служителей. Одним подводили оседланных коней. Другие, потолще и постарше, ждали колымаг. Они шествовали, осанистые, друг за дружкой в дорогих уборах, опираясь на высокие посохи. Вот показалась и борода преосвященного владыки Феоктиста. Иноки окружили его, помогли взобраться в возок. Его милость Яцко Худич сел в седло и учтиво поклонился вельможам. На лице его блуждала улыбка. Хоть он и кланялся другим, но считал себя самым крупным боярином при дворе государя, ибо накопил немало денег не только в серетской усадьбе, но и в своем краковском торговом доме. Разумно поделив свои богатства на две части, он чувствовал себя уверенно и прочно. Поклоны, которые он отвешивал направо и налево, доставляли ему тайное удовольствие; но он, словно щитом, прикрывал это удовольствие тонкой улыбкой.

Только собрался боярин тронуть коня, как заметил знакомые лица. Не долго думая, он спешился и направился к крыльцу.

— Нет для меня большей радости, чем видеть друзей, — молвил он.

Старым Маноле Ждер и Симион поклонились в ответ.

— Прошу вас, други мои, посетить меня, — продолжал Яцко. — Для вас, конечно, будет мало радости в нашем скудном доме. Зато для меня беседа с вами будет драгоценным даром.

— Прощения просим, боярин, — ответил старый конюший. — Мы ждем зова государя.

— Я бы не смел, настаивать, честной конюший, — возразил Яцко Худич, — если бы своими ушами не слышал, что государь собирается завтра принять конюших — и молодых и старых.

— А насчет старшин ничего не было сказано? — вмешался Некифор Кэлиман.

— Насчет старшин ничего не слышал, — с улыбкой пояснил Яцко Худич. — А кто тут старшина? Ты?

— Я самый.

— Что ж, дай тебе бог здоровья. Я передал эту весть своему приятелю, ибо князь

нарочно говорил громко, чтобы я услышал.

— Чур, тебя, нечистая сила! Как же быть насчет дичи и рыбы?

— Будь покоен, честной старшина, — объяснил тут же отец Амфилохие. — Друг твой, князь Штефан, позовет тебя завтра, как только выйдет из часовни!

— Стало быть, тоже завтра?

— Вот именно.

— Отчего же ничего не было сказано про старшину?

— Трудно сказать, отчего, — ответил боярин Яцко с тонкой улыбкой, отдав сперва поклон архимандриту. — Дозволь же, честной старшина, увести от тебя друга моего и сына его — конюшего Симиона.

— У друга твоей милости есть и другие сыновья, — угрюмо пробормотал старшина. — Мне-то что, уведи хоть всех.

— Где же они, скажи на милость? — спросил Худич, обращаясь на этот раз к конюшему Маноле.

Пока знакомились, прошло еще четверть часа. Отец Амфилохие удалился к себе. Яцко Худич выехал из ворот крепости позади своих гостей. Первым гарцевал Ионуц, за ним следовали старший конюший с Симионом. Шествие замыкали слуги. То был последний поезд, покидавший крепость. И в этом поезде, несмотря на заверения боярина Яцко, самым счастливым был не он, а Симион Ждер, не проронивший за все это время ни слова, но радостно думавший, что все идет так, как начертано выше.

За долгую жизнь с боярыней Илисафтой конюший Маноле так и не научился верить догадкам, а все же в ласковом обращении боярина Яцко он усмотрел новое доказательство княжьего благоволения. Понимал он и тайную радость своего сына Симиона. Что же касается младшего Ждера, то он ничем не выдавал томившие его чувства: изредка лишь пришпоривал коня, скакал вперед, и ветер шевелил перья на его кушме.

Миновав городские окраины, путники выехали на Яцканскую дорогу. Солнце внезапно заволоклось тучами, с запада задул резкий ветер Со времени землетрясения в этот час ежедневно с гор налетала гроза. Дождь лил подолгу, до краев наполняя водоемы и покрывая зеркалами луж оголенные поля. Так небо восполняло урон, нанесенный засухой. Сразу же после дождя выглядывало солнце и поля начинали куриться. Там, где неделю назад виднелась бурая трава, теперь пробивался новый ярко-зеленый ковер.

Пустив коня размашистой рысью и поторапливая спутников, Яцко Худич дорогой все жаловался на невзгоды, которые принесло засушливое лето. Сперва, говорил он, оскудели пасеки. Затем начался падеж в стадах. Пшеница выросла с пол-аршина, да такая редкая, будто волосы в жидкой бороденке. Просо тоже не уродилось. А что до ячменя, так он не взошел совсем. А теперь вот полили дожди. Не поздно ли? Что говорят люди? Успеют ли еще травы войти в силу?

— Никто не знает, честной конюший, какие убытки я терплю. Один владыка небесный ведает. На его милость уповаю: авось он не даст мне совсем захиреть.

— Все в божьей воле, — поддакивал старый конюший.

— Верно. А мы, грешные, скудным своим умишком еще дерзаем судить о делах провидения. Я всегда, бывало, роптал, а затем покорился, и милость всевышнего не оставляла меня во все мои дни. Коли будет на то господня воля, за неделю вырастет трава для моих стад и расцветут цветы для пчел. А не случится так, тогда божьей волей поднимутся цены на товары. Словом, если подумать да посчитать, видишь, что остается одно: благодарить господа за то, что пребываем мы в добром здравье — я сам, и супруга моя, и любезная доченька наша.