Братья
Шрифт:
Жена доктора фрау Анна-Мария казалась Павлу неестественной. Было у нее что-то от механической куклы. Пухлая, с гладким без единой морщинки лицом и дряблой шеей, которую она прикрывала стоячими строгими воротниками платьев, фрау целыми днями передвигалась по комнатам, что-то поправляла, сдувала видимые одной ей пылинки. Разговаривая, она как-то по-кукольному хлопала длинными черными ресницами, и с пухлых подкрашенных губ ее не сходила кукольная улыбка.
Однажды подвыпивший Отто, каждый день бывавший в доме доктора, сообщил Павлу по секрету, что фрау омолаживали хирурги, натянули кожу на лице, а остальное -
– Строго между нами, Пауль. Если фрау догадается, что нам известен ее секрет, - со свету сживет.
Фрау Анна-Мария красила волосы хной, они блестели и отливали медью. По утрам она долго не выходила из спальни - наводила растушовкой тонкие дуги бровей, подрумянивала неприметно щеки и с удивительным искусством черной липкой тушью удлиняла белесые ресницы.
Встречаясь с ней утром за завтраком, Павел неизменно говорил:
– Вы сегодня просто красавица, фрау Анна-Мария.
Фрау от удовольствия закатывала глаза.
– Спасибо, мой мальчик. Справедливей будет, если ты будешь говорить мне "мама". Ведь я заменяю тебе мать.
– Я очень, очень вам благодарен, фрау, - отвечал сердечно Павел.
Он мог улыбаться, казаться естественным, он мог притворяться перед кем угодно, когда угодно и как угодно. Ведь он артист, сын артистов. И только одного он не мог - назвать фрау Анну-Марию "мамой". Этого слова он не выговорит, даже если с живого будут сдирать кожу.
Рядом со спальней доктора и фрау, в которой он ни разу не был, в розовой комнате жила Матильда, их дочь. Комната была действительно розовой - стены крашены розовой клеевой краской, оба окна занавешены розовыми шелковыми шторами, кровать укрыта розовым покрывалом. На туалетном столике перед трельяжем стояли флаконы и флакончики из розового богемского стекла. Два кресла у столика были обиты розовым атласом, блекло-красный ковер на полу тоже казался розовым. А над столиком на крученых розовых шнурах низко свисал большой абажур с розовой бахромой.
Над кроватью висела картина, писанная маслом. Павел был не силен в живописи, но Матильда утверждала, что это какой-то подлинный голландец или фламандец. Музейный. Откуда-то прислал папа. На картине возле кустов с розовыми мелкими цветочками возлежала на воздушной подстилке розовотелая пышная женщина, неуловимо напоминавшая фрау Анну-Марию, - видимо, своей неподвижностью.
И запах в комнате стоял приторный, розовый, не то пахло леденцами, не то каким-то кремом.
И сама Матильда, пухлая, как муттерхен, была какой-то неестественно розовой. Целыми днями сидела она в кресле или на тахте, поджав толстые ноги. В пухлых пальцах - потрепанная книжка, рядом - тарелочка с печеньем. Она все время жевала что-нибудь, словно изголодалась за свою шестнадцатилетнюю жизнь и никак не могла наесться.
Читала она какую-то чепуху: душещипательные истории с маркизами, графами, графинями или разбойниками. Павел как-то просмотрел одну из ее книжек. Одни мертвые слова, слова… Это тебе не про Павку Корчагина! Ему даже было немного жаль толстую девчонку. Уж очень она проигрывала по всем статьям рядом с теми, кого он знал на Родине. А уж с Крольчихой, с синеглазой Златой ее
Когда Матильда начинала вдруг вздыхать, томно закатывать глазки, Павел понимал, что она воображает себя героиней очередного романа. И уж непременно что-нибудь ляпнет или выкинет глупость. Слова и поступки ее были импульсивны, непредсказуемы, наперед не угадаешь, что ей взбредет в голову.
Она жила иллюзорной книжной жизнью. Ужасная война, развязанная Германией, была для нее забавной игрой, в которую играли мужчины, прямые потомки Зигфрида, для того и родившиеся на свет, чтобы драться, завоевывать и влюбляться в прекрасных дам, то есть в нее, в Матильду.
В зависимости от прочтенной книжки она была то томно-ласковой: не говорила, а ворковала, не шла, а плыла, - то грубой, бешеной; тогда у Павла начинали чесаться руки, треснуть бы эту дуру разок по уху!
Как-то в прихожей она навалилась на Павла всем телом, прижала его к гобелену, сказала хрипло:
– Полюби меня, Пауль!
И полезла целоваться. Павел с трудом вырвался, оставив в ее толстых пальцах трофей - пуговицу от рубашки. Однажды она заявила:
– Фюрер - настоящий мужчина. Если он на меня только взглянет - я пойду за ним на край света!
– Далеко. Похудеешь по дороге, - засмеялся Павел.
– Дурак. Немка не может похудеть. Это ты говоришь, потому что родился в России. А все русские - тощие выдры. Я видела их. Они работали в поле.
– Они не едят печенья.
– И вовсе не поэтому. Они - рабочий скот. Возвышенные движения души им недоступны!
Павел ушел, чтоб не вспылить. Он тоже видел русских женщин, вывезенных в Германию. Они пропалывали капусту. Несчастные голодные женщины с нашивками на груди "ОСТ". Он не мог смотреть на них и не мог отвести глаз. Ему хотелось крикнуть: "Держитесь! Наши скоро придут!" Их выгоняли в поле на заре, как стадо, и пригоняли на закате обратно в загон. Он-то знал их другими: веселыми, с открытыми лицами, от души аплодирующими после каждого удачного трюка. Он видел их на работе в цехе и в поле - независимых, неутомимых, держащихся с достоинством. Он видел их, катящих перед собой детские колясочки, и глаза их излучали доброту и нежность.
"Это ты, Матильда, жирная скотина!"
Он с удовольствием крикнул бы ей это в лицо. Да нельзя. ОНИ должны его видеть таким, каким хотят. Не выдавать себя ни словом, ни жестом. Там, в Гронске, мама и Петр. Он должен думать о них и следить за собой.
Он бы ни за что не заходил к Матильде в комнату, но она чуть не силой затаскивала его, усаживала в кресло и начинала ныть:
– Ах, мне скучно, Пауль! Ты должен меня развлекать светскими разговорами. Да ты, наверно, и не знаешь, что такое светский разговор! Ну, давай поговорим о погоде. Не правда ли, прекрасная сегодня погода?
Павел пожимал плечами.
– Говори: погода сегодня, графиня, соответствует моему настроению. Когда я вижу вас - мне всегда светит солнце!
– Она делала изящный жест рукой, отставив толстый мизинчик.
Павла брала злость.
– На дворе слякоть, и в воздухе висит какая-то мутная дрянь.
– Фи! Ну что ты за человек, Пауль? Неужели ты не понимаешь игру. А папа сказал, что ты был артистом.
– Ну и что? Не во все надо играть. Если мы скажем: хорошая погода, она лучше не станет.