Братья
Шрифт:
– Ложись!
– крикнул Захаренок.
Злата придавила к земле Катерину, упала на нее, за ней повалились остальные. И тотчас заработали автоматы и винтовки, партизаны выскочили из-за деревьев, бросились на эсэсовцев.
Грохнули разом два взрыва. Бронетранспортер метнулся в сторону, сломал перила и рухнул на берег.
Витенберг, оглушенный, бросился в сторону, но чья-то пуля сразила его.
Второй транспортер, брошенный водителем, стоял на середине моста, урча невыключенным мотором. Оставшиеся в живых эсэсовцы бежали в город.
– Живы?
–
Люди стали подниматься с дороги, оглядывать друг друга. Живы, неужели живы? Злата метнулась к мосту, таща за руку плачущую Катерину.
– Василь! Василь!… - звала она.
– Ржавый!
– Ржавый, - тоненько затянула вслед за ней Катерина.
И обе остановились.
Василь лежал на дне придорожного кювета, придавив телом левую руку, а правую откинув в сторону.
– Василь, - тихо позвала Злата, по щекам ее текли слезы, она не утирала их, хотя из-за них все было, как в тумане.
– Василь.
Подошел Захаренок, нагнулся, приподнял голову Василя. Василь вздохнул и открыл глаза.
– Отбили?
– голос был едва слышен.
– Ну! А говорил, не убьют. Говорил, верткий. Так не убили ж.
– Василь!
– сказала Злата.
– Да живой твой Василь. Живой, слава богу. Где болит-то?
– спросил Захаренок.
– А нигде… Везде… - Василь приподнял руку и потерял сознание.
…Ровно через пятьдесят шесть минут после телефонного звонка штандартенфюрера шарфюрер Китце вышел из комнаты и направился к лестнице в подвал. Сейчас он выполнит приказ и уйдет.
Возле входа в подвал стояли два эсэсовца. Откуда они здесь взялись? А он-то думал, что остался в здании один, да охрана у ворот.
– Хайль Гитлер!
– сказал весело Китце.
– Хайль!
– откликнулись эсэсовцы. И тот, что помоложе, спросил: - Что вы здесь делаете?
– Выполняю приказ.
– Чей?
– Штандартенфюрера Витенберга.
– Тогда подымите руки.
– Позвольте, какое-то недоразумение.
– Руки!
– строго скомандовал младший.
Китце поднял руки. Он ничего не понимал.
– Штандартенфюрер велел включить рубильник ровно через час. А вы меня задерживаете.
Эсэсовцы молча отобрали у него пистолет. Вывернули карманы. Звякнули упавшие на пол ключи.
– Это от комнаты в подвале?
– спросил молодой.
– Да. И штандартенфюрер очень рассердится.
– Пусть сердится, - миролюбиво произнес молодой.
– Идите вперед.
Щелкнул выключатель. За дверью у стены на корточках сидел странный мужчина в широкополой шляпе, нахлобученной на глаза.
Он встал и сказал что-то по-русски.
И старший эсэсовец ответил ему по-русски. И Китце понял, что никакие они не эсэсовцы. И рванулся, чтобы убежать, но молодой ловко подставил ему ножку, и он растянулся на полу.
– Нехорошо, шарфюрер. Сидите спокойно, а не то я вас пристрелю. Понятно?
– Так точно.
Китце не знал, что мнимые эсэсовцы спасли ему жизнь.
Партизанская
Толик бросился к деду Пантелею за Серым, но дед уже шел навстречу, ведя овчарку на поводке. Пантелей Романович с трудом передвигал ноги, но не выйти на улицу он не мог.
Старик увидел издалека Толика и отпустил собаку. Пес бросился к своему хозяину, сбил Толика с ног и стал облизывать его, лежащего. А Толик смеялся.
Серый неожиданно рванулся к подворотне горелого дома, зарычал.
– Погоди-ка, дед, - Толик насторожился.
– Кто там, Серый?
Пес залаял.
– Идем посмотрим.
В развалинах горелого дома жались друг к другу три автоматчика, глядели испуганно на Толика и на страшную серую собаку, которая скалила зубы.
– Хорошо, Серый, - сказал Толик и подумал: "Вдруг пальнут со страху?"
Но немцы положили автоматы на землю, встали и переминались с ноги на ногу, не спуская глаз с собаки.
– Хенде хох, - приказал Толик.
Они подняли руки.
– Коммен зи… сюда, - Толик ткнул пальцем в землю перед собой.
Немцы поняли, вышли из развалин. Толик взвалил два автомата на плечо, третий взял в руки. Кивнул немцам на подворотню. Те покорно вышли на улицу.
– Линкс, - приказал Толик.
Они повернули налево.
– Найн, найн! Рехтс!
– поправился Толик. Все перепутал, Леокадия влепила бы двойку.
Немцы послушно повернули направо и побрели посередине улицы. Толик шел следом, ведя Серого на поводке. А по панели шаркал больными ногами Пантелей Романович. Он старался не отставать от Толика и думал о том, что сына не оживить и внука не оживить. И с ненавистью смотрел на спины в серых мундирах.
Главная улица была усыпана цветами, наверное, ни одного цветочка не осталось ни в садах, ни в палисадниках. По этим цветам и с цветами в руках шли по улице наши солдаты, сверкая гвардейскими знаками и медалями на пропыленных, пропотевших гимнастерках, с грязными лицами, на которых сверкали белки глаз да зубы в улыбках. Шли автоматчики, шли бронебойщики, таща на плечах свои длинные тяжелые ружья, шли артиллеристы возле своих пушек. Гремели танки с открытыми люками, с яркими пятнами цветов на зеленой броне. Шли освободители.
Толик увидел маму. Она стояла в черном платке на перекрестке, плакала, не скрывая слез, и широкими взмахами руки крестила проходящих солдат. Какой-то солдат вышел из строя, обнял ее, ткнулся в щеку желтыми усами.
– Что вы, мамо, мы ж вернулись. Насовсем.
Мать припала к его плечу, всхлипнула, утерлась кончиком платка.
– Моего среди вас нету? Ефимов Григорий?
– Не встречал, мамо, - сказал солдат.
– Может, и есть, а может, другой город освобождает. Велика земля.