Брайтон-Бич опера
Шрифт:
— Почему за кусок колбасы? Я, например, за суши Родину продала, — улыбается Надя своей вечно загадочной улыбкой. — Я суши больше люблю, чем колбасу.
— Тогда тебе надо было в Японию эмигрировать, — говорит Вадим и поворачивается к Алику. — А что плохого в жрачке? Что-то я не замечал, чтобы ты посты какие-нибудь соблюдал. Или вегетарианством увлёкся. Наворачиваешь тут… Естественно, кто хотел в Рашке с голоду подыхать? Кончилась жратва там, и свалили все, кто мог.
— А мне всё равно, что я ем, — говорит Алёна, которая одна среди нас без парочки. — «Кормить меня легко, любить — сплошное мучение». Это Хвост
— Вот вам и секрет всех диет, — опять улыбается Надя. — Меня одна американка давно пыталась научить: хочешь похудеть — не ешь. Всё очень просто.
— Их еду действительно лучше не есть, — говорит Алик. — Минздрав предупреждает: опасно для жизни.
— Вы дадите Лёше договорить или нет? — Мила выносит из кухни поднос с курицей и на мгновение застывает в дверном проёме.
— Да, Лёш, давай. Что ты хотел сказать? — говорит Татьяна, которая сидит рядом с Аленой, то есть прямо напротив меня. — Интересно ж всё-таки, что умный человек скажет.
— А я уже всё сказал, что хотел, — говорю я и опускаю глаза в тарелку. — Не хотят французы кускусом питаться. Хотят блины и булочки с изюмом — вот и голосуют за Ле Пена. А теперь они Сенегалу в футбол продули, и опять все удивляются. А что удивлятьсято? У них в национальной сборной французов и нет почти. Одни негры и арабы. Зачем им за Францию против своих бороться?
— Всего двадцать процентов за Ле Пена проголосовало. — Вадим порезал буженину на аккуратные кусочки и теперь методично отправляет их в рот один за другим, заедая все тем же «оливье», который сегодня у Милы действительно получился даже лучше обычного. — Двадцать процентов фашистов и маргиналов.
— Это каждый пятый — маргинал? — искренне удивляется Алик.
— Двадцать процентов электората, — говорю я, — то есть почти половина коренного населения.
— Французов то есть, — говорит Мила, уже приступившая к разрезанию курицы. — Молодец, Лёш. Здорово загнул.
— Да Лёша у нас известное дело — ума палата, — Татьяна смотрит на меня через стол и улыбается. — Палата представителей. Верхняя.
— Палата номер шесть, — говорит Алик. — Продали Родину за кусок колбасы, так хоть имейте смелость в этом признаться. He случайно ж в «Интернэшнл фуд» плакат «Жизнь удалась» над колбасным прилавком повесили.
— А буддисты считают, что кто кого ест, тот тем в следующем перерождении и будет. — Алёна достает из пачки сигарету, а Вадик, оторвавшись от бужепины, чиркает своей «зипповской» зажигалкой. — Вот мы сейчас буженину ели, значит, все потом реинкарнируемся в свиней.
— То есть по сути ничего не изменится, — говорит Алик.
— А мы сейчас эту буженинку курятиной разбавим и будем тогда полукурами-полусвинками, — говорит Вадим, которого Алёна так и заставляет до сих пор держать зажигалку перед её сигаретой. — Моя, например, таким хорошеньким поросёночком будет. Так и вижу её с пятачком и хвостиком, да ещё с крылышками цыплячьими.
Алёна наконец прикуривает.
— Мне Анна Андреевна рассказывала, что в блокаду они в Ленинграде кошек ели, — задумчиво говорит она.
В её личное знакомство с Ахматовой мало кто из нас верит, но мы уже привыкли
— Я бы нашего Мурзика есть не стал, — говорю я. — Даже если афганцы переплывут на плотах Атлантический океан и весь Нью-Йорк в блокадное кольцо возьмут, а хлеб нам Блумберг по карточкам выдавать будет, я Мурзика все равно не съем.
— Это потому, что он Мурзика любит больше, чем меня, — говорит Татьяна.
— Дурацкий у вас разговор, — говорит Мила н начинаст раскладывать курицу по тарелкам. — Ёжику в полном тумане понятно, что лучше поесть, чем голодным ходить. И что лучше есть вкусно, чем дрянь всякую.
— Американцы вон для своей еды специальное название придумали — «помоечная», — говорю я. — Так и называют «junk food». И ничего, едят её всю жизнь и считают, что ничего вкуснее гамбургера двойного на свете не бывает.
— И что плохого в этом? — говорит Вадим. — Неужели лучше, как французы твои, всякими соусами белыми и лягушками объедаться?
— У меня в Союзе француженка была знакомая, — на редкость уместно вставляет Алик. — Она все удивлялась, что мы постоянно о серьёзном за столом говорим. Я у неё спросил как-то: а французы о чем говорят? Она захихикала так и отвечает: «О еде, конечно. Ну, ещё про вино иногда». А теперь и мы тут хуже лягушатников стали, только о жрачке и говорим. Американцы хоть не обсуждают гамбургеры свои — все равно они в каждом «Макдоналдсе» одинаковые. A вот где «одесская» колбаса лучше — в «Золотом ключике» или в «Интернэшнле» — это уже серьезная тема для большого разговора. Да, Лёш?
— А меня недавно пригласили в один французский ресторан, — говорит Алёна. — Как он называется, не скажу, чтобы никто не завидовал. Так вот, кавалера, который меня пригласил и целое состояние там за наш ужин выложил, всю ночь потом рвало, а у меня понос был.
— Мил, курица обалденная, — говорит Надя. — Научишь?
— У тебя все равно так не получится, — перебивает её Вадим. — Не учи ее, Мила, не надо. Бесполезное это занятие.
— Дети, не ссорьтесь, — улыбается Мила и садится на свое место рядом с Аликом. И хотя при этом она чутьчуть отодвигает свой стул от него, мне кажется, она сама не отдает себе отчета в своем почти что бессознательном движении.
На какое-то время за столом воцаряется тишина — все заняты курицей.
— Ну что, Лёшенька, скажешь нам ещё что-нибудь? — говорит наконец Татьяна. — что-нибудь умное. Как всегда.
— Давай лучше я скажу, — говорит Алик.
— Если опять про то, что мы Родину за кусок колбасы продали, то лучше не надо, — говорит Мила. — А то у нас ещё десерт впереди.
— Какой? — интересуется Надя.
— Это сюрприз, — опять улыбается Мила.
— А я вот в «Интернэшнле» вчера была, — говорит Татьяна. — Так там в очереди в колбасный отдел, прямо под плакатом этим про «удавшуюся жизнь», стоял старичок один, разглядывал колбасу их, все её двадцать восемь сортов, и повторял: «Какой мистэйк я совершил. Какой мистэйк».