Breakfast зимой в пять утра
Шрифт:
– О! – Она провела ладонью по моему колену с какой-то хозяйской уверенностью, не стесняясь. – Вы угадали, даже странно. Мое имя Розмари. Но все зовут меня Мэри… Как вы угадали? – по-детски удивилась соседка. – А как вас зовут?
Я назвался. Мэри страдальчески сморщила гладкий лоб, пытаясь повторить мое имя. Тщетно. В английском языке нет мягкого знака…
– А где ваш мальчик, Мэри? Мне кажется, вы сели в вагон с мальчиком, – продолжал я свое бессмысленное барахтанье.
– Ты много говоришь, Ила… Неужели тебе не хочется меня согреть? – Она повернулась ко мне. Сосок ее груди черным-пречерным
Я испугался. Впервые в жизни я испугался близости женщины. И лишь в следующее мгновение понял причину своего испуга: а не провокация ли это? В Америке, с их судебной системой, подобная провокация не редкость. Еще чуть-чуть – и она закричит, что я покушаюсь на ее невинность, всполошит вагон, придет этот черный, как тень, проводник Эдди Уайт – кстати, куда это он подевался?! Сексуальное домогательство – серьезнейшее преступление, за него и жизни не хватит, чтобы расплатиться… Конечно, провокация! Решила, что у белого господина, едущего в поезде до Лос-Анджелеса, наверняка есть чем поживиться. Ведь в этой стране, по официальной статистике, – миллион миллионеров…
Злясь на себя, на свою осмотрительность и в то же время не желая расставаться со сладким вожделением, я произнес, падая в долгую паузу после каждого слова:
– Послушай, Мэри… Нельзя мне… заниматься этим делом…
– Почему, Ила? – Ее рука так уверенно путешествовала по моему колену, что остановить ее было невозможно, да и я не хотел, не хватало сил. – Мы можем накрыться твоим плащом, Ила…
– Понимаешь… Я очень болен.
Ее глаза тревожно уставились на меня.
– Нет, ты не подумай чего… У меня больное сердце.
– Только и всего! – воскликнула она с легкомыслием молодости. – У моего отца было больное сердце, так он так справлялся с моей мамашей, что мы с сестрой подушкой накрывались…
– Значит, у твоего папы было не такое уж и больное сердце, – улыбнулся я, чувствуя, как что-то сместилось во мне, стало легче дышать.
– Ну да… не такое больное, – ревниво проговорила Мэри. – Он ведь и умер от сердца, а ты говоришь – не такое больное.
– Видишь, – облегченно вздохнул я. – Ты хочешь, чтобы и я умер? Прямо в вагоне. Представляешь, какие у тебя возникнут проблемы! Думаю, что тебе эти проблемы не нужны.
Мэри слегка отодвинулась. Перспектива превратиться из охотника в жертву была не слишком привлекательна…
– Ладно, Мэри, успокойся, спрячь свои прелести.
Я протянул руку, чтобы хоть напоследок коснуться этого великолепного черного тела. Но тотчас отдернул – даже легкого касания юридически вполне достаточно, чтобы поднять шум и начать сутяжничество в этой законопослушной стране… Мэри засмеялась и легким движением плеча спрятала в глубину кофточки свою бархатную драгоценность…
«Идиот, – казнил я себя, – перестраховщик, трус несчастный. Всю оставшуюся жизнь ты проживешь со щемящим чувством упущенной радости. Старый дурак, воспитанник социалистической системы страха. Американец небось плюнул бы на все и без разговоров залез в джинсы этой молодки».
Мэри легонько похлопала рукой по моим пальцам, что вцепились в подлокотник кресла. По-женски участливо, с состраданием.
– Ничего, Ила, все будет о’кей. Мой отец отваривал
– Что за листья такие? – вяло спросил я.
– Они растут на нашем острове. Мои родители родом с Островов Зеленого Мыса. Там и сейчас живет моя бабушка. Она и пришлет мне листья. А вообще-то их продают на Манхэттене, я знаю.
Мэри поднялась и ушла к своему месту. Точно ее и не было вовсе. За окном царила темень ночного Огайо, никаких огней. Казалось, Мэри не ушла коридором, а просочилась в окно вагона, покрыв стекло своей бархатной кожей… Вскоре она вернулась, неся перед собой какую-то склянку.
– Отпей немного, Ила. Это невкусно, но очень помогает, успокаивает. – Она водрузила на стол склянку и лепешку, сухую на вид, покрытую крупой. Сама же села в кресло…
Я поднес склянку к носу, понюхал. Никакого запаха. Ладно, рискну, выпью, сам напросился… И сделал глоток. Горькая, почти едкая жидкость на мгновение помутила сознание. Глаза застили слезы, раскрытым ртом я пытался ухватить воздух. Отравила?! Я вцепился зубами в лепешку, которую сунула мне в рот Мэри, свалившаяся на мою седую голову с каких-то загадочных островов. Проглотив кусочек твердой дряни, я почувствовал облегчение – горечь пропала, остался привкус перца и легкое дыхание, словно я закапал в нос эфедрин…
– Ну Мэри, ты меня достала, – пробормотал я. Несколько минут мы молчали. Вернее, молчал я, а Мэри мне рассказывала, что она отдала свой плейер сыну – тот не может уснуть, если в ушах не барабанит музыка. А тут поднял вопль малыш из амишей…
– Ты не думай, Ила, что я специально к тебе подсела. Просто я так разозлилась, что плюхнулась в первое попавшееся пустое кресло. Оно оказалось твоим, – простодушно поясняла Мэри.
– И куда ты едешь сейчас? – спросил я.
– В Кливленд, – ответила Мэри. – А оттуда еще на автобусе. До городка Офборн, штат Мичиган. Там неподалеку тюрьма. Я еду в тюрьму, повидаться с мужем моей покойной сестры. Его зовут Джек. Два раза в год я наведываюсь в эту тюрьму, с малышом.
– Вот как? – воодушевился я, предчувствуя интересный сюжет. – А что же там делает этот Джек? Надеюсь, посиживает где-нибудь в охране, приглядывает за осужденными?
– Вот и нет. Джека посадил федеральный судья Скотт… Джек уже сидит три года. Еще девять лет, и, может быть, его выпустят. Если чего-нибудь еще не сотворит. С Джеком это может случиться, вы его не знаете, сэр.
– За что же его упекли? – спросил я.
– За убийство. Он повинен в смерти моей сестры Жаклин. Это очень грустная история, Ила. Лучше давай тихонечко споем.
– Что?! – изумился я.
– Споем. Негромко. Я часто пела в церковном хоре. Но мне нравится петь спиричуэлс. Я пела вторым голосом. А первым пела бедняжка Жаклин. Конечно, когда была еще жива.
– Понимаю, – кивнул я. – И за что он ее убил?
– Он ее не убил, Ила. Он только повинен в ее смерти. Она сама себя хлопнула, дура. Чтобы мне отомстить.
– Хорошенькая месть, – пробормотал я. – Петь я не буду, Мэри, нет у меня голоса. Если я запою, меня амиши выбросят в окно. А в Огайо я никого не знаю.