Breakfast зимой в пять утра

Штемлер Илья Петрович

Я показывал паспорт. Нас отпускали…

– Один анекдот расскажу, – повеселел таксист. – Что такое «дружба народов», знаешь? Это когда все люди мира, все-все, даже якуты… дружно взявшись за руки, бьют армян! – Таксист засмеялся.

Я угрюмо молчал, что явно не понравилось моему водителю. Он притих, глядя на дорогу. Он сейчас был похож на мрачную большую птицу.

У самого въезда в город, у станции метро, я услышал отдаленный вскрик. Короткий, резкий. Потом раздался сухой звук падающего на пол ореха. То был выстрел… И вновь тишина, лишь гул автомобильного двигателя.

У дома мамы такси остановилось, я вытянул из багажника неуклюжий одноухий чемодан. Протянул таксисту деньги и повернулся было уйти. Таксист меня окликнул… И тут стряслось самое невероятное – тот, кто хоть немного знаком с бакинскими таксистами, поймет меня.

– Возьми сдачу, дорогой. – Таксист блеснул золотыми зубами. – У нас сегодня революция. На чай не берем.

Отметив про себя отсутствие привычной доски со списками жильцов

подъезда, я неуклюже обхватил чемодан, проклиная тех, кто сорвал такую удобную ручку. Нащупал подошвой ступеньку и, отдуваясь, поплелся по лестнице в блеклую сутемь подъезда, на третий этаж. Вскоре тишину озвучил тяжелый топот шагов – сверху спускались какие-то люди. Громко ругаясь по-азербайджански, они говорили о том, что армяне специально спрятали доску с фамилиями жильцов, думали, что их не найдут. И что мерзавец Насрулла успел занять армянскую квартиру, ту, что на втором этаже, хотя у него, паразита, есть своя квартира. Но ничего, сейчас они зайдут в другой дом, может, там больше повезет… Мое появление с чемоданом на мгновение вызвало замешательство. Их было трое, здоровенных мужиков…

– Йол вярь! – приказал я со злостью. – Дайте дорогу! – и продолжил командирским тоном по-азербайджански: – Не видите, тяжелый чемодан несу, дети ишака! Поднимитесь на площадку, иначе нам не разойтись.

Три здоровенных мужика послушно вернулись на площадку и подобрали животы, уступая дорогу. Логично рассудив, что, если незнакомец их так обложил, значит, имеет право. Их почтительный шепот донес слова уважения перед седовласым мужчиной, который наверняка тащит домой какое-то армянское добро…

Мама встретила меня с непривычной торопливостью: едва я переступил порог, как она захлопнула за мной дверь. Оставив чемодан, я прошел на кухню и увидел старую Джульетту, рядом с которой, на трех чемоданах, положенных плашмя друг на друга, сидел Сурен, небритый и жалкий. Из дальнейшего разговора я узнал, что мама вторые сутки прячет соседей у себя на кухне, потому как сквозь окна комнат просматривается вся квартира, кроме кухни. А квартиру Джульетты занял сукин сын Насрулла, завбазой, и уже врезал свой замок. Но завтра они улетают в Куйбышев, к сестре Джульетты. Билет на самолет купил Насрулла – в обмен на квартиру с мебелью. Главное – завтра попасть в аэропорт, потому что все шоссе контролирует Народный фронт, ловит армян – кого куда-то отправляют, а кого убивают. Надо все делать тихо: если узнают, что Насрулла помогает армянам уехать, ему не поздоровится, не говоря уж о самой Джульетте с Суриком… Но есть план! Насрулла приедет в пять утра на своей машине, надо успеть пристроиться к машинам, на которых родственники чемпиона мира по шахматам Гарри Каспарова поедут в аэропорт. Их Народный фронт пропустит, есть договоренность: хоть у Каспарова мать и армянка, зато отец – пусть покойный, но еврей. Риск, конечно, есть, но все же за спиной чемпиона мира Насрулла рассчитывает проскочить…

Все, что я увидел и услышал в последние часы, вдруг разом навалилось на меня, бросило на диван, заставило обхватить голову руками. Пустым взором я отмечал, как мама с Джульеттой возятся на кухне, готовя ужин… Где же власть, милиция, войска, наконец, где все это?! Где вообще я нахожусь?! Какой-то ирреальный мир… Придвинув телефон, я набрал знакомый номер.

– Что происходит?! – проговорил я, заслышав голос своего друга.

– А ты не видишь? – после приветствия ответил Феликс Высоцкий. – Свобода… блин! Сегодня весь день стреляют, ловят армян… Великий Азербайджан и Великая Армения мостят дорогу Великому Казахстану, Великой Украине… А все вместе хотят дать в лоб Великой России. – В голосе Феликса звучит характерный украинский акцент – сказывались годы учебы в Харькове. – Лично я не хочу участвовать в этой сваре. Все! Уезжаю в Америку… Завтра сам увидишь, что творится в городе. Власти трусливо отстранились. Милиция переоделась в штатское, многие перешли на сторону Народного фронта… Все! Не хочу ждать своей очереди, уезжаю в город Кливленд. Там у меня сын от первой жены. Ты ее знал, нет?

Я ее не знал.

Так мой школьный приятель оказался в Кливленде, штат Огайо…

Армагеддон

С запоздалым сожалением я подумал, что напрасно не предупредил своих друзей о транзите через Кливленд, они наверняка пришли бы на вокзал повидаться… «Утро печальное, утро седое. Нивы безмолвные… – как там, в прекрасном романсе? Не помню… ах да: – Снегом покрытые…» За окном точно как в романсе. Словно поезд пересекает Воронежскую область ранней весной. Лишь английские слова на встречных строениях возвращают меня к реальности. Через два с половиной часа, согласно расписанию, закончится штат Огайо и начнется штат Индиана – самое сердце Америки.

Из кармана плаща торчит уголок газеты «Новое русское слово», так до сих пор я и не удосужился просмотреть прихваченный в дорогу номер. Но все исправимо. Развернув газету, прочел броский заголовок: «Чикагские Ромео и Джульетта». Под заголовком две фотографии. Тонкое, высокоскулое девичье лицо с крупными улыбчивыми глазами обрамлено гладкозачесанными светлыми волосами, а рядом лицо молодого человека – открытое, бровастое, белозубое, с крепким волевым подбородком, помеченным

детской круглой ямочкой. И вот я читаю: «Дэвиду Бувелеру было девятнадцать лет, а Кэти Санч – восемнадцать. Они жили в Чикаго. Семейство Бувелеров – убежденные протестанты, а семейство Санч – набожные католики. Отец Дэвида – владелец небольшого, но преуспевающего издательства, отец Кэти – автомеханик в гараже. Молодые люди полюбили друг друга, но не проходило и дня, чтобы родители не попрекнули их за это. Бувелер-старший грозился лишить Дэвида наследства, если тот женится на католичке. Мамаша Санч твердила Кэти, что дочь совершит смертный грех, если выйдет замуж за еретика-протестанта. Дэвид и Кэти всегда были хорошими детьми и уважали родителей. Они решили сочетаться законным браком, а потом уйти из этой постылой жизни… Жених был в смокинге, невеста в белом подвенечном платье с фатой. На церемонию бракосочетания собралось двадцать два человека, не было только родителей и родственников, но их никто и не ждал. В кармане смокинга Дэвида лежала записка, а в сумочке Кэти – два совершенно одинаковых пистолета тридцать восьмого калибра. Церемония была не церковной, а светской, и чиновник муниципалитета наскоро провозгласил мистера и миссис Бувелер мужем и женой. Молодожены поцеловались, обменялись кольцами и скромно отошли в сторону, чтобы им никто не мешал. Кэти открыла сумочку, один пистолет протянула мужу, другой взяла сама. На глазах гостей каждый из них пустил себе пулю в голову. Они были супругами не более трех минут. В записке, обнаруженной у Дэвида, – фотокопия помещена в газете – говорилось: «Мы знаем, что принадлежим друг другу, и Господь соединил нас. Но мы знаем и то, что никогда не будем счастливы на этой земле, так как наши семьи против нашей любви…»

Я вглядывался в их прекрасные юные лица. Совсем еще дети. На глаза набегали слезы. Воображение мое рисовало образы тех юнцов из Вероны, история которых известна миру благодаря гениальному Шекспиру. Вот какими они были на самом деле, вот их фотография, как бы пришедшая к нам из глубины веков. Можно ли найти более веские доказательства их чувств друг к другу, чем те, которые предъявили миру эти двое – Кэти и Дэвид Бувелер… Нет в моем сердце оправдания тем, кто толкнул этих детей к столь трагическому доказательству искренности и силы своей любви. Ни оправдания, ни прощения! Разве любовь к своему Богу требует таких жертв?! Нет, здесь не любовь к Богу, а слепая вера в безгрешность собственных истин. И эта вера сильнее любви к Богу. Эта вера может сотворить самое страшное зло…

Еще я подумал вот о чем. Если в далеких отсюда краях религиозная и национальная вражда отчасти замешана на трудностях жизни, то почему так бурно она проявляется и здесь, в «благословенной Америке», где по замыслу отцов-основателей межнациональная и расовая дискриминация поставлены «вне закона»?! Чудеса фантазии проявил Господь, когда создавал свое Земное Воинство: и разные национальности, и разные цвета кожи, и разные формы носа и курчавость волос, и разный цвет глаз, и разный образ мыслей… Однако в итоге трудами Его воспользовался дьявол, чтобы посеять среди людей семена вражды и ненависти. Каждое лыко дьявол вставил в строку, ничем ему не угодишь: коротконосые презирали длинноносых, и наоборот; черноглазые клянут голубоглазых, и наоборот. А о национально-религиозной вражде и говорить нечего. Ярость вызывает факт, когда наиболее оголтелое проявление вражды возглавляют религиозные деятели. С амвонов церквей, мечетей, костелов и синагог – проповедуя любовь к ближнему и всеобщее равенство – сыпят на головы ослушников проклятия. Ненависть объединяет людей прочнее любви. В ненависти люди сбиваются в стаи – так проще, нет виноватых, все равны, одна злость на всех. Любовь же требует уединения, несуетности, у каждого своя любовь… И после подобных проповедей многие люди выносят не смирение, а злобу – они знают, кто их враг, знают, как с ним поступать. Надо лишь дождаться удара колокола. Но как показывает опыт человечества, злоба оборачивается самоуничтожением. Таков ее удел. Человек по своей природе – хищник, запах крови его пьянит, отбивает память. В этом есть изощренная каверза дьявола. Преступник, затевая преступление, убежден, что он удачливее других…

Много раз по дороге к метро я проходил мимо тяжелого аляповатого фасада бывшего концертного зала. По воскресным дням у массивных стеклянных дверей толпился народ, преимущественно негры, хотя и белокожего люда было предостаточно. Все прекрасно одеты, с иголочки. Особенно умиляли дети-негритята. Мальчики в костюмчиках и обязательно при галстуке, девочки в ярких платьях и с бантом на курчавых головках.

Как-то меня окликнул мальчуган в сером элегантном костюме, белый воротничок рубашки бритвой подсекал темно-коричневую шею. Я вгляделся. И с трудом узнал – это ж Стив, мой сосед-филиппинец, паренек лет пятнадцати, шныряющий обычно по улице в приспущенных гармошкой широченных штанах, в майке, по моде, навыпуск, чуть ли не до пола, в вывернутом на сторону кепаре с длинным козырьком. Стив чем-то напоминал мне старину Гекльберри Финна… А сейчас – настоящий франт. Стив подмигнул заговорщицки и повел скулой в сторону концертного зала: мол, не туда ли я направляюсь – что это я нарядился в костюм, а не в свои наждачно-грубые джинсы? Я, кивнув и в одночасье переменив свой план, затесался в толпу, увлекшую меня в фойе бывшего концертного зала…