Бред
Шрифт:
— Вероятно, все разведчики помнят и повторяют одну эту цитату из всего Священного Писания.
— Ну, хорошо, можешь оставить последнее слово за собой, я ничего против этого не имею... Скажу тебе, у меня в молодости, когда я начинал работу, тоже были сомнения, хотя и гораздо более слабые. Я их быстро в себе преодолел. Ты преодолевать не хочешь, — твое дело. Я не думал, что ты так сентиментален. Что ж, я вижу, ты для моего ведомства не подходишь. Следовательно...
— Подхожу или нет, но я работать в нем не хочу. Повторяю, ваше ведомство становится огромной общественной проблемой или, вернее, огромной политической опасностью! Я, впрочем,
— Хорош выход для государства! И довольно об этом!
— Сделали со мной что хотели, а теперь «довольно об этом». Я потерял к себе уважение. Я говорил себе, что если ее арестуют, то я покончу с собой, — сказал Джим. Это, впрочем, только что пришло ему в голову.
— Да ты совершенно сошел с ума. Вот что значит начитаться Достоевского!
— Достоевский тут ни при чем.
— Никто тебя насильно не держит. Уходи на здоровье. Ты можешь в любой день вернуться на твою прежнюю службу. Ты верно еще не забыл тех имен?
— Алидиус Вармольдус Ламбертус Тиарда ван Штарненборг Стакхувер? — спросил Джим, засмеявшись. — Нет, не забыл. Но я туда не вернусь.
Делай, что тебе угодно. Лучше всего переходи в армию. Два твоих предка были военными. Кавалеристами, — добавил полковник со вздохом. — Я нисколько не препятствую и даже тебе помогу... Какие же теперь вопросы? Как расстаться с ней? С Раав. Я знаю, что она завтра уезжает в Берлин.
— Откуда вам это известно?
— Как видишь, разведка всё-таки кое-что знает.
— Вы с ней говорили, дядя!
— Нет. Но, разумеется, я за ней слежу, — внушительно добавил полковник, довольный впечатлением, которое его слова произвели на племянника.
— Кстати, вы могли бы меня похвалить: правда, я в кофейне и вида не показал, что я вас знаю? Я так люблю, когда меня хвалят! И вы тоже верно любите. А понравилась вам Эдда?
— Я пришел в дикий восторг при первом взгляде на нее. И мне так приятно, что ты с ней путешествуешь.
— Во-первых, не забывайте, что я сошелся с ней по вашему же указанию, а во-вторых, вы не можете отрицать, что она красавица. Вы когда-то знали толк в женщинах, говорят, вы в молодости имели у них большой успех, — сказал Джим.
— Это тебя не касается.
— Так вы уже знаете и об этом идиотском празднике?
— Как видишь, знаю.
— Хороши же зрелища, которые Запад противопоставляет коммунистам!
— Уж не становишься ли ты попутчиком? Только этого не хватало!
— Вы отлично знаете, что я ненавижу коммунистов, а попутчиков еще больше. Но именно поэтому я в бешенстве. Такие праздники и такие господа, как этот филиппинец, точно созданы для успеха большевистской пропаганды!
— В этом я с тобой согласен. Забавно, что он это устраивает для пропаганды против большевиков! Комизм усиливается от того, что главную роль в спектакле будет играть советская шпионка... Итак, она уезжает в Берлин. Я не советую тебе с ней ехать, очень не советую. Да она верно и звать тебя не будет. К тому же, ты говоришь, что она тебе противна. Тем лучше. Вопрос верно только в деньгах? Пожалуй, для очистки! совести дай ей денег.
— У меня их и нет.
Так бы и сказал! Вот что, я хотел подарить тебе тысячу долларов. Ты мечтал о хорошем автомобиле. По твоему ранг и возрасту с тебя пока совершенно достаточно «форда»
— Я вам страшно благодарен, — сказал Джим смущенно. — Подарок и такой большой! За что?
— Ни за что. Ты его совершенно не заслуживаешь... Ты верно и без того немало на нее потратил?
— Да, конечно, но...
— По-моему, ты можешь ей больше ничего не давать. Она от филиппинца получит немалые деньги.
— Вы и это знаете?
— Я всё знаю.
— Тогда вы изумительное исключение в профессии! Так вы думаете, что я могу ничего ей не давать?
— Не решаю сложного конфликта в твоей сложной душе: Раав или «паккард».
— Дядя, вы жестокий человек. Вы знаете, что я мечтаю о «паккарде».
— Преодолей в себе этот соблазн. Осчастливь эту милую, добрую, хорошую женщину.
— Я всё-таки сделаю ей подарок.
— В какую цену, если я смею спросить?
— Как вы думаете? Пятьсот?
— Нет, этого мало, — сказал полковник, наслаждаясь. — Пятьсот это мало для такой хорошей женщины. — Он засмеялся. — Вот что. Я тебе дам восемьсот долларов после ее отъезда. А сейчас получай двести и делай с ними что хочешь. И перестань на меня дуться. Ты очень недурно провел с ней время, в самом деле она красива. Она большая дура или только средняя?
— Необычайная! Обезоруживающая! — сказал Джим, оживляясь. Дядя обладал способностью всегда его успокаивать.
С другой у тебя дело так гладко не прошло бы. И она развинтила тебе нервную систему?
— Да. А себе еще больше. Я не знаю, что с ней сталось! Здесь она в полной безопасности, между тем она именно со вчерашнего дня поминутно оглядывается по сторонам и бледнеет при виде всякого прохожего. Представьте себе, заглядывает под кровать: нет ли там убийц!
— И, разумеется, у тебя угрызения совести за то, что ты расстроил душу этого небесного создания! Нет, отдай ей всю тысячу долларов.
— Я ей дам ваши двести, — ответил Джим. Привычные насмешки дяди вызывали у него привычную же реакцию, и он переходил в наступление. — Так и будем знать, что вы сделали подарок советской шпионке.
— Ты глуп, — сказал полковник, вынимая бумажник.
XXIV
Наташа каждый день читала немецкую газету, — «надо», — русских эмигрантских не могла в Венеции найти. Пропускала экономические статьи, фельетоны, спортивный отдел, прения в; парламентах; с интересом читала о книгах, о театре, о кинематографических звездах, теперь даже, впервые в жизни, о модах; с ужасом просматривала сообщения о разных убийствах, о женщинах, найденных задушенными в ваннах и подвалах; по чувству долга следила за главными политическими новостями, — теми, что печатались на первой странице с большими заголовками. «Лишь бы не было войны! А так всё одно и то же: Даллес сказал, Иден сказал, Молотов сказал, и ничего интересного они никогда не говорят, как им только не надоест».