Бремя колокольчиков
Шрифт:
После причащения отец Глеб направился снова к аналою с крестом и Евангелием - доисповедовать тех, кто хотел только покаяться, не причащаясь. Ритм теперь был не столь бешенный: можно и выслушать человека. Но лимит времени всё равно был ограничен, надо было успеть на панихиду - помочь дьякону прочесть записки.
Последней подошла молодая девушка. Прыщавая, некрасивая и не обаятельная, затравленная какая-то.
– Знаете... я с детства на исповеди не была... Я из под Саратова, здесь учусь в институте...
«Могла бы и не говорить, по всему
– Я аборт сделала... вот...
То ли как-то она это сказала, то ли ещё что-то подействовало на возбужденную до предела психику отца Глеба, но его вдруг наполнило какой- то особенной тихой болью сострадания к этой несчастной дурнушке и её ещё более несчастному нерождённому ребёнку.
Ответил он не сразу... Собственно, самое главное и происходило в эти мгновения молчания. То понимание и единение в печали и, одновременно в радости, которые, если и можно описать и объяснить словами, то всё сразу опошлится, зазвучит искусственно и пафосно, настолько лишними окажутся слова...
– Вы...хорошо, что пришли... Я понимаю, что в общаге очень много романтических соблазнов, а вы молоды совсем... Сколько лет-то?
– Восемнадцать.
– И родители ничего не знают?
– Не...
– Ну и ладно... Грех большой, вижу, вы это понимаете и от этого страдаете... Но Господь милосерд и принимает искренне кающихся. Да и вообще больше понимал блудников и грешников, чем праведников, по видимости...
– дальше батюшка говорил всякие банальности про покаяние, как изменение жизни, про необходимость помощи Божией через таинства Церкви и т.д. и т.п. Ему даже самому было неловко, что говорит не то, и как-то не так... но он понимал, что главное уже произошло...
Много лет спустя отец Елеб снова встретил и узнал эту девушку, уже повзрослевшую. Это было в одном из женских монастырей на престольный праздник. Отец Глеб исповедовал. Он уже давно не служил в том столичном храме. Поседевшего и пополневшего, в очках, она его не узнала. Не глядя на священника, она достала бумажку и начала читать, заправив прядь, выбившуюся из-под плотного платка.
– Согрешила нерадением о спасении, нарушением постных дней, сластоядением, смехом, имею своё мнение, непослушанием... Дальше - весь знакомый компот.
Отец Глеб попытался выйти на откровенный разговор. Он был уверен, что получится, что не могла эта девушка за какой-то десяток лет так засохнуть, что это всё внешняя шелуха, форма.
– А смех - разве грех?
– улыбнулся он.
– О чём вы, батюшка?
– бывшая студентка с удивлением повернулась к исповедующему священнику. Ледяной взгляд, строгая бледность, сжатая нитка губ, гневное всепонимание... Отец Глеб отвернулся... Как когда-то отворачивался, проходя мимо колясочницы Ларисы...
– ...и, дорогие, за нашего Святейшего отца хочу тост предложить! За патриарха Алексия! Ему мы обязаны тем, что у нас есть. Ведь как звучит: СВЯ- ТЕЙ-ШИИ! Он молится за нас, храм наш любит, сердечко за нас надорвал... Мы должны беречь сердце
– громыхал подвыпивший отец настоятель.
Воскресная трапеза шла уже около часа, а отец Глеб только освободился после венчания. Он надеялся, что хоть сегодня обойдется без широкого застолья, и он в тишине и спокойствии поест после основной трапезы. Но к настоятелю опять приехали какие-то то ли бандиты, то ли депутаты, и обед устроили по полной.
«Нет худа без добра - зато выставили нормальные бухло и закусь». Усевшись, отец Глеб налил себе двенадцатилетнего вискарика...
После трапезы отец Глеб перезвонил по требам и перенёс их на другой день. Сил идти не было, тем паче, что вечером ему акафист служить.
Отец Сергий, тот, что служил сегодня в приписном храме, вышел после трапезы благодушным и позвал Глеба к себе в келью продолжить.
– Я лучше полежу, а то мне ещё на вечерню...
– попытался отказаться
Глеб.
– Да ладно те, чисто для дегустации... Мне такой коньячок перепал на освящении ресторана! Эксклюзив! Такого вообще в продаже нет. Потом жалеть будешь!
Сопротивляться сил уже не было, да и аргумент был серьёзным. И вообще, настоятельское застолье хотелось запить чем-то хорошим в нормальной компании, а с Серёгой у Глеба отношения были почти дружескими. Отец Сергий был человеком позитивным и прямым в общении, а именно это зачастую восстанавливает лучше, чем провал в нервный и тупой сон между службами.
Коньяк оказался, и правда, выше всяких похвал. Опьянение от него было мягким и закуски он не требовал по определению, зато располагал к неспешному дружескому разговору у тмина.
– Слышал, ты сегодня ударника-стахановца выдал! Хоть и с лёгкой дозой озверина на исповеди. Ты уж извини, что помочь тебе не смог... Покойника всё равно ждать надо было, а туда-сюда мотаться... сам понимаешь...
– Да ладно, проехали, - отвечал разомлевший Глеб, и, помедлив, продолжил, - знаешь... Всё нормально, правильнее сказать - обычно... Но, как
я подумаю, что мы с литургией делаем, а через это и со всей нашей верой... Ведь чего есть ценного в христианстве, среди кучи исторического и прочего дерьма? Так, прежде всего, это благодарение Творцу в Его любви, прости за пафос. А что у нас осталось? Требы, требы, требы... Моя исповедь, моё индивидуальное причащение. Всё моё, всё мне! Нет, это всё нужно, но нельзя же и литургию, наше главное общее, в собрание треб превращать! Предстоятель чёй-та там магическое читает, алтарники просфоры режут, хор свои трели заливает, народ на исповедь рвётся и о съеденных конфетках думает... не все, конечно... А ты стоишь и думаешь, только б успеть, чтоб от настоятеля опять не получить... Сплошной страх и хрень - а не любовь! И эту хрень мы сами и воспитываем, и нормой считаем. Какое у нас может быть христианство, если у нас такая литургия?...