Бремя любви
Шрифт:
Ллевеллин этого так и не узнал, но его это не волновало. Это часть предначертанного ему пути. Он проводник посланий, не больше, подчиненное лицо.
Пятнадцать лет… От небольших собраний на открытом воздухе до лекториев, больших залов, огромных стадионов.
Лица, колышущаяся масса лиц, удаленные на расстоянии, встающие рядами. Ждущие, жаждущие…
А что он? Всегда одно и то же.
Холодность, отголоски страха, пустота, ожидание.
И вот доктор Нокс встает и… слова идут, спешат сквозь мозг,
(Вот тут-то и таилась опасность. Странно, что он смог понять это только теперь.) И последствия: льстивость женщин, сердечность мужчин, чувство смертельной усталости, тошнота, – а тут радушие, поклонение, истерия.
И он сам, хотя и пытался сделать все, что мог, больше не посланник Божий, а несовершенное человеческое существо, гораздо меньшее, чем те, кто смотрел на него с глупым обожанием, – потому что дар покинул его. В нем не осталось ничего от человеческого достоинства. Слабое, больное создание, полное отчаяния, черного, опустошающего отчаяния.
«Бедный доктор Нокс, – говорили люди. – У него такой усталый вид. Усталый. Все более и более усталый…»
Физически он был сильным человеком, но не настолько сильным, чтобы выдержать пятнадцать лет подобной жизни. Тошнота, головокружение, сердцебиение, провалы в памяти, обмороки – все ясно: полный износ организма.
Итак, горный санаторий. Лежишь без движения, уставившись в окно, за которым темные ветви сосен разрезают полотно неба, и круглое розовое лицо склоняется над тобой, и серьезные совиные глаза за толстыми стеклами очков.
– Курс лечения будет длительным. Наберитесь терпения.
– Да, доктор.
– К счастью, у вас сильный организм, но вы беспощадно его эксплуатировали. Сердце, легкие – все органы так или иначе затронуты.
– Хотите подготовить меня к тому, что мне предстоит умереть?
Вопрос был задан с легким любопытством.
– Нет, конечно. Мы вас снова поставим на ноги. Как я уже сказал, лечение будет длительным, но вы выйдете отсюда здоровым. Только…
Доктор колебался.
– Только что?
– Вы должны понять, доктор Нокс. В будущем вам следует вести тихую, спокойную жизнь. Больше никаких публичных выступлений. Ваше сердце этого не выдержит.
Никаких трибун, никаких речей, никакого напряжения.
– Но после отдыха…
– Нет, доктор Нокс! Сколько бы вы ни отдыхали, мой приговор остается прежним.
– Понятно. – Он подумал. – Понятно. Израсходовался?
– Именно так.
– Израсходовался. Инструмент, который Бог использовал для своих целей. Хрупкий человеческий инструмент не выдержал. Изношен, отправлен в отставку, выброшен вон.
И что же теперь?
Вот в чем вопрос. Что дальше?
В конце концов, что ты такое, Ллевеллин
Он должен это выяснить.
Голос Уайлдинга мягко вторгся в его думы.
– Имею ли я право спросить, каковы ваши планы на будущее?
– Нет у меня никаких планов.
– В самом деле? Возможно, вы надеетесь вернуться…
Ллевеллин прервал его с некоторой жесткостью в голосе:
– Назад пути нет.
– Какая-то иная форма деятельности?
– Нет. Полный разрыв. Так надо.
– Вам так сказано?
– Не в таких словах. Публичная жизнь исключается, это главное. Никаких выступлений. Значит, конец.
– Спокойное, тихое существование где-нибудь в глуши. Существование это не для вас, я понимаю. Но стать священником в какой-нибудь церкви?
– Я был вестником, сэр Ричард. Это совсем другое дело.
– Извините. Кажется, я понимаю. Вам предстоит начать совершенно новую жизнь.
– Да, частную жизнь. Как и положено человеку. Мужчине.
– Так что же вас смущает и тревожит?
– Не в том дело… Видите ли, за те недели, что я живу здесь, я ясно понял, что я избежал огромной опасности.
– Какой опасности?
– Человек не выдерживает испытания властью. Она разлагает его изнутри. Сколько еще я мог бы продержаться, пока в меня не заползла эта зараза. Я подозреваю, что она уже начала свое действие. В те моменты, когда я говорил перед огромными толпами людей, не начинал ли я думать, что это говорю я, что это я шлю им послания. Я знаю, что им следует и чего не следует делать. Я был уже не проводником посланий Бога, а представителем Бога. Понимаете? Человек, вознесенный над другими людьми.
Несколько успокоившись, он добавил:
– Господь в доброте своей спас меня от этого.
– И после всего, что случилось, ваша вера не уменьшилась?
Ллевеллин засмеялся.
– Вера? Мне это слово кажется странным. Разве мы верим в солнце, луну, стул, на котором сидим, землю, по которой ходим? Если есть знание, зачем еще вера? И выбросьте из головы мысль, что я пережил какую-то трагедию. Нет. Я шел заданным мне курсом – и сейчас иду.
Правильно было то, что я приехал сюда, на остров; правильно будет, что я уеду, когда придет время.
– Вы хотите сказать, что получите… как вы это называете – приказ?
– О нет, не столь определенно. Но понемногу определится дальнейший курс, и он будет не только желательный, но и неизбежный. Тогда я начну действовать. Мне все будет ясно – куда я должен ехать и что делать.
– Так просто?
– Да. Попробую это объяснить. Это вопрос гармонии. Неверный курс – я имею в виду не зло, а ошибку – его сразу чувствуешь, как будто споткнулся во время танца или взял фальшивую ноту. – Поддавшись воспоминанию, он сказал: