Бремя власти: Перекрестки истории

Мережковский Дмитрий Сергеевич

Эти панегирические строки Александра Петровича Сумарокова были написаны в первый год правления Екатерины. Она еще не обустроилась на престоле, была осмотрительна и озабочена необходимостью придать своему воцарению хотя бы видимость легитимности. Напомним, что из всех правителей, захвативших власть в результате дворцового переворота, ее положение было наихудшим – права призрачнее, даже чем у Екатерины I. Но… «умереть или царствовать!» Этот лозунг Екатерины, придуманный ею задним числом, плюс поддержка гвардейцев, позволили ей совершить невозможное. Теперь следовало обустроить это восхождение, впечатать себя в образ единственно законного монарха, да так, чтобы не осталось ни одного зазора-сомнения.

Манифест от 28 июня 1762 года о вступлении на престол Екатерины II (фрагмент)

Надо

отдать должное: Екатерине удалось это сделать. Выстраивала она свой образ терпеливо, с большой осмотрительностью. Сначала императрица «эксплуатировала» образ Спасителя Отечества. Отчасти этому она обязана своему незадачливому мужу. Петр III за неполные шесть месяцев правления ухитрился презентовать себя таким гонителем всего национального и церковно-православного, что даже Манифест о вольности дворянства и ликвидация Тайной канцелярии (Н. Карамзин назвал эти указы «славными и безсмертными.») не помогли ему. Так что слова манифеста об освобождении от «властителя», который испытывал «ненависть к отечеству» и не желал «о благе вверенного себе государства помышлять», были встречены большинством с пониманием и сочувствием. Впрочем, для того, чтобы показать от какой бездны был спасен Екатериной бедный российский народ, на низвергнутого императора понавешали все, что можно. Его обвинили и в «расточении» казны, и в том, что тетку свою, «благодетельницу» Елизавету Петровну, на гроб которой взирал «радостными глазами», не хотел хоронить (только стараниями Екатерины императрица была достойно погребена), и церковь утеснял, «не имев в сердце своем следов Веры Православной Греческой». Наконец, «презрев. законы естественные и гражданские», бывший император намеревался «истребить» жену и обойти непризнанного наследника Павла, вознамерившись «отечество в чужие руки отдать».

Поток обвинений был довершен текстом «своеручно написанного» отречения Петра III. Уже бывший император признавался, что узнав «самым делом тягость» самодержавного правления, он окончательно понял: такое бремя «силам моим несогласное». Это неожиданное прозрение побудило Петра «безпристрасно и непринужденно» отказаться от престола [22;183–185].

Манифест Петра III о вольности дворянства

Едва ли стоит удивляться лицемерию власти, заявлявшей устами Петра Федоровича о его непринужденном отречении. Собственно, такое за лицемерие и не считалось, хотя Екатерина еще не произнесла свое знаменитое «Победителя не судят». Обращает на себя внимание другое. Редкий случай упоминания об обременительности власти, которая, как оказалось, не всякому «богоданному государю» по плечу. А уж если так случилось, то и государь, следовательно, совсем и не богоданный.

Убийство императора Петра III

К образу спасительницы «погибающего Отечества» авторы манифеста добавили толику мученичества, столь популярного для православного мирочувствования. Было объявлено, что императрица отдала «себя или на жертву за любезное отечество, которое от нас по себе заслужило, или на избавление его от мятежа и крайнего кровопролития».

Последняя точка была поставлена во время коронации в феврале 1 763 года. Весь сценарий церемонии был подчинен прославлению новоявленной избавительницы. Коронационную медаль украшала красноречивая надпись «За спасение веры и отечества». В исторической ретроспективе получалось, что каждый новый монарх в момент очередного «переворотства» седлал своего персонального конька: Елизавета Петровна возрождала «дух. Вселюбезнейшего Родителя своего, императора Петра Первого», Екатерина Алексеевна и того лучше – спасала Отечество. Но долго в такой роли пребывать было трудно в силу известной всем монархам забывчивости и неблагодарности подданных. В конце концов, еще совсем недавно императору Петру III кричали:

Ты вольность даровавши, Всех вольность погубил, И всем свободу давши, Всех ныне нас пленил… Твой лавр во век не свянет.

С лавром автор этого послания, ныне совершенно забытый поэт Алексей Ржевский, напророчествовал очень неудачно. Без неувядающего лавра действительно не обошлось. Но только. в качестве венка на могилу Петра III.

Екатерина таких печальных поворотов судьбы себе не желала. Поэтому скоро предпочла добавить к имиджу Спасителя Отечества нечто более основательное. Здесь приходится удивляться прозорливости, или, быть может, необычайной осмотрительности императрицы. Действительно, далеко не все в верхах согласились с версией спасения Отечества. Смущение испытывали и низы, интуитивно почувствовавшие

в произошедшем подвох, очередную каверзу. Не случайно в момент похорон в Александро-Невской лавре отрекшегося императора (оттого и Лавра, что отрекся) все пространство обители было заполнено недоумено-молчавшей толпой «подлой черни». «Ненависть нации к Петру III, кажется, сменяется жалостью», – заметил по этому поводу один из иностранных дипломатов [31;418]. Молчание вскоре было прервано «неосновательными толками», вылившимися в конце концов в легенду о царе-избавителе Петре Федоровиче, желавшем следом за дворянами освободить крестьян, да не успевшем этого сделать.

Появлению подобной легенды в стране, периодически сотрясаемой самозванством (только Петров III было около 40, из них самый знаменитый, восьмой, – «анпиратор» Емелька Пугачов), едва ли стоит удивляться. Этот феномен – прямое следствие существующей мифологемы о власти. Действительно, все самозванство было замешано на той идее, что явившийся за венцом своих предков очередной соискатель и есть единственный законный наследник; он – бесспорный богоданный государь, а раз богоданный, значит добрый и справедливый. Соответственно тот, против кого выступает самозванец, – незаконный, несправедливый – подлинный са-мо-зва-нец. Борис Годунов и Василий Шуйский, неудачливые основатели новых династий, в атмосфере всеобщего недоверия прилагали все возможные силы, чтобы доказать. невозможность подобных явлений. Мертвые не встают! Оттого, к примеру, царевича Дмитрия царь Шуйский спешит объявить святым: орешки в нетленных перстах, чудеса исцеления у гроба. Ну как такому чуЪу«жива быть»? Тут только один выход – упокоиться вместе со своим взрывчатым именем под известковой плитой убиенным царевичем-отроком.

Однако оказалось, что и канонизация – не аргумент. Смута набрала силу, придав на два столетия теме легитимного наследования кровоточащую остроту. Потому Романовы к зыбкому основанию о родственной связи с угасшей династией поспешили прибавить более веское – Божественный Промысел, изначально суливший Михаилу Федоровичу «Мономахов венец». Эту идею, между прочим, не забыли и позднее. На коронационной медали Елизаветы Петровны была надпись: «Промысел

Божий чрез верных подданных». И если аналогия с избирательным Земским собором 1613 года здесь еще пристойна: собрались выборные от сословий, поспорили и выказали «Промысел Божий» – посадили на трон Романова. То с Елизаветой получилось не очень гладко: собралась компания бравых и не совсем трезвых лейб-преображенцев и понесла на плечах во дворец еще один «Промысел» – «дщерь Петрову».

Истории неизвестно, сколь много человек усомнилось в правах Екатерины. Но оппозиция, пускай разрозненная, неорганизованная, существовала. На то были свои причины. В глазах вкусившего плоды просвещения дворянина для овладения троном нужны были законные основания (юридические нормы). А они были, мягко говоря, сомнительны. Вот А. С. Пушкин пишет о заслугах императрицы:

Мы Прагой ей одолжены, И просвещеньем, и Тавридой…

Однако же матушка-императрица для поэта, спустя десятилетия, все равно останется пришлой принцессой, укравшей престол у мужа и сына. Не случайно его герои (вспомним Дубровского и Гринева-старшего, подавших в отставку по восшествию Екатерины) не желают служить новой правительнице, а дед поэта, предмет семейной гордости, вообще фрондер:

Мой дед, когда мятеж поднялся Средь петергофского двора, Как Миних, верен оставался Паденью третьего Петра. Попали в честь тогда Орловы, А дед мой в крепость, в карантин, И присмирел наш род суровый…

Относительно крепости, куда якобы угодил Лев Александрович Пушкин, у историков есть определенные сомнения. Источники о том крепко молчат. Не говоря уже об отсутствии Льва Александровича на момент переворота в столице. Скорее всего, здесь реальность перемешалась с семейным преданием, усладив сознание великого поэта мыслью о том, что он – из рода вечных бунтарей [43;156–164].

Для нас, впрочем, важна реакция правителей на подобные протесты. В данном случае – Екатерины II. В продолжении всего правления ее не покидало чувство опасности, которое уловили внимательные придворные. Переворот оставил в ее сердце «некоторое беспокойство и ненадежность на постоянную себе преданность от вельмож и народа». Отсюда ее «правило», как заметил один из ее современников: «…власть забрать в единые (свои) руки» [20;278–279].

В связи с этим Екатерина придавала огромное значение настроениям, толкам, сплетням – всему тому, из чего складывалось общественное мнение. «Что говорят о произвождениях и награждениях?» – настойчиво интересовалась она после очередного масштабного производства в новые чины. Делала она это не только для того, чтобы усладить свое честолюбие восторгом облагодетельствованных подданных. Она чутко улавливала настроения, отмечая обиженных и запоминая реакцию награжденных.