Бремя

Волкова Наталия

Глава 21 Лишь помяни меня в молитвах...

Я не могу не оглянуться на город мой, пылающий в долине, Содом, погрязший, падший во грехе. Мой бедный Лот, мой муж невинный, оставь меня осолонеть от слез и обернуться камнем. Спеши спастись! Лишь помяни меня в молитвах, как поминают совершивших преступленье.

О, если бы не искать его лица и не вздрагивать от телефонных звонков, не просыпаться по утрам в слепой надежде, что все то было лишь нелепым бредом. Если бы начать вчерашний день заново и не поддаться отчаянию, не искать избавления от своих страданий ценою жизни и смерти другого.

О, если бы стать птицей и улететь туда, где нет потерь...

Мысль о том, что это она подтолкнула

Андрея к концу, сводила Ванессу с ума. Бессчетное число раз прокручивался перед глазами нелепый сюжет — последний час его жизни — как мгновенно он принял решение, выскочил из дома в сплошной дождь, добежал до машины, нервничая, завел мотор и еще с минуту сидел без движения, слушая, как от внезапной, полосной волны нахлынувшего счастья бешено колотится сердце, и Майкл вышел вслед и кричал ему что-то, пытаясь остановить, но мощные раскаты грома заглушали слова, и ничего нельзя было разобрать. Андрей лишь махнул рукой. Так известна ей эта его жажда крайности во всем, чтобы он ни делал. Но разве и она не такая же? Разве не утомляют и ее предсказуемость и размеренность? Хотя не сама она искала жизненных катаклизмов, они находили ее. Андрей же, с каким-то безрассудным азартом, добровольно и неистово, всегда стремился к экстремальности. И зная это, она все же позвонила. На что надеялась, когда сказала ему о ребенке? Конечно, в том, что произошло, только ее вина. Не олененок, потерявшийся в горах, оказался в тот вечер роковым препятствием, а она, заблудившаяся в своей подлой страсти, преградила дорогу — он бы со временем одумался, вернулся к своей маленькой дочери, ведь попрощалась она с ним навсегда в последнюю их встречу, зачем же было звонить... А теперь — нет его, нет нигде. Как это понять? Как с этим смириться? И продолжать жить — дышать, есть, спать, как? Ведь и часть ее самой тоже погибла, разбилась вместе с ним об острый уступ скалы.

Майкл оказался, действительно, преданным другом, устроил все сам, оплатил расходы, связанные с похоронами и ждал только, что Ванесса придет попрощаться, но она не пришла, отказалась, не смогла одолеть себя. Убеждала себя — не пошла, потому что беспокоилась о ребенке, на самом же деле, боялась, что если пойдет, сердце ее не выдержит, нервы не выдержат, и с нею самой произойдет что-нибудь еще более ужасное. О ребенке она теперь думала мало, будто даже забыла о нем.

Беременность, между тем, осложнилась. Наблюдающий гинеколог, участливый доктор Лик Мэн покачивал круглой головой после каждого осмотра и настоятельно советовал лечь в больницу на сохранение, но Ванесса наотрез отказывалась.

— Миссис Файнс, вы значительно теряете в весе, — сокрушался доктор, всматриваясь острыми узкими глазками в измученное лицо нерадивой пациентки, — и это плохой, очень плохой симптом. Вам непременно нужна госпитализация.

Мистер Лик Мэн знал от Артура о внезапной, трагической смерти «друга семьи», знал о том, как тяжело Ванесса переживала утрату.

— Я приношу вам свои соболезнования, миссис Файнс, — говорил Лик Мэн с китайским акцентом, произнося слова так, что, казалось, они все состояли из одних гласных, — это, должно быть, ужасное несчастье, но прошу вас, сосредоточьтесь на ребенке. Ему нужно не только ваше физическое, но и эмоциональное присутствие.

Он пробовал уговаривать ее, приводил доводы, предостерегал. Несса не вникала в его увещевания, ей не хотелось ничьих соболезнований и предостережений, любое участие в ее личной судьбе раздражало и вызывало неприятный симптом сильной тоски — мутным тяжелым чувством она ощущала, что снова сползает в депрессию, как в болото.

— К сожалению, доктор, я не могу лечь в больницу прямо сейчас, но буду соблюдать режим дома. Обещаю. А теперь... если позволите... я уйду, я очень устала.

Она поднялась с твердой, холодной кушетки, оделась и вышла из кабинета. Сквозь приоткрытую дверь видела, как Артур продолжал говорить с гинекологом, выслушивал его рекомендации, кивал головой, выглядел озабоченным и расстроенным. Несса сидела, ожидая, пока закончится прием, ей хотелось поскорее вернуться в квартиру и прилечь в своей спальне, выключить свет и остаться одной в полной темноте, все дневное, суетливое казалось бессмысленным, ненужным. Те несколько минут ожидания в приемной протянулись

в часы, и она и не заметила, как мыслями перетекла в прошлое, в год, когда вскоре после их с Андреем свадьбы он уехал за репортажем в Афганистан и долго не сообщал о себе. Не находя места, металась она в глухой надежде на звонок, бегала каждый день на почту, не веря, что нет письма, сердилась на клерков, подозревая их в заговоре, и наконец оно пришло, родное, теплое, она перечитывала его взахлеб, глотая слезы:

«Радость моя, — писал Андрей, — ты даже не можешь себе представить, сколько ужасов наделала здесь война. Кажется, отчаянием и ненавистью пропиталась земля и воздух вокруг. И везде, везде — одуряющий, отвратительно сладкий запах крови. Это непостижимо — на какую жестокость способен человек. Нет, оружие — не для меня... И не для меня — абсурдная насильственная смерть. Я бы хотел умереть, спасая, но не истребляя...».

«Ты и умер, спасая...» — сказала она вслух.

— Несса, Несса, тебе нехорошо? — Артур стоял рядом, наклонившись и держа за руку. — Ты можешь идти?

— Конечно, конечно... — придя в себя, отвечала она, пытаясь приподняться и чувствуя себя безобразно отяжелевшей, ужасно бесформенной. И, как бы подбадривая, мол, я здесь, я с тобой, ребенок толкнулся в животе.

Она встала и пошла.

* * *

Через несколько дней посыпал снег, сначала робкий и редкий, потом — густой и уверенный. Потеплело. Снежинки беспокойно и долго кружились, прежде чем опуститься на землю и без остатка растаять. Артур накрыл террасу зимней крышей, и Ванесса вышла посидеть на свежем, движущемся в белом хороводе воздухе. Она только теперь начала осознавать, как глубоко Андрей проник в нее, как пропиталась она его мыслями, желаниями и ожиданиями. Значит, она не разлюбила его? Иногда, в минуты особенной тоски, чувствовала, что, может, они и не были отдельными людьми, а — единым целым, состоящим из двух противоречивых, противостоящих, и в то же время страшным магнетизмом притягивающихся частей. И если бы не ушла она от него тогда, в первый раз, не отказалась от борьбы, а попыталась преодолеть эту болезненную разность и противостояние, растопила бы свой и его эгоизм теплом нежности, может, все было бы иначе. И Андрей бы остался жить, и сидели бы они сейчас на крыльце дедова дома вдвоем, в ожидании рождения их ребенка, и любовались бы виноградниками, свежевысаженными в поле, через дорогу. Но ведь тогда в ее жизни не было бы ни Вассы, ни Эрики, ни Артура, и не открылась бы мучительная тайна Деда, и у Андрея не родилась бы дочка.

Муж тихо окликнул, и Несса оглянулась, виновато улыбаясь: «Вот кто не отречется от меня, а понесет со смирением... Но почему, во имя чего? Неужели во имя одной любви? Какая, должно быть, это сильная любовь, мало кому понятная, мало кому доступная. Но ведь только такая — и настоящая. Когда жертвенная. Бедный, обманутый Артур! И жить с ним тяжело и уйти нет сил».

— Тебе не холодно здесь? Может, пора в дом? — спросил он и, не услышав ответа, сел рядом.

— Ты устал? — наконец, вымолвила она, пытаясь придать голосу хоть некоторую заботливость.

— Немного... Так, ничего особенного. Больше о тебе беспокоюсь. Ты плохо ешь, мало спишь. Ты нездорова.

— Я совершенно здорова... И думаю о ребенке. Ты беспокоишься, что я не думаю о ребенке?

— Нет. Я просто тревожусь... за нас за всех.

— Я — тоже.

— Я люблю тебя... — сказал просто и взял за руку.

О, какая это была правда!

Она ответила на прикосновение — ладонь у него была теплой, чуть влажной, поднесла ее к губам и поцеловала. Подумала, что во всем мире он — у нее один, единственный близкий человек. Совесть опять больно уколола. Перед обоими она виновата.

— Ну, что ты, что ты... — смутился он, — все будет хорошо...

— Я обязана тебе своею жизнью...

— Это я обязан тебе своею жизнью. До тебя у меня ничего не было, теперь у меня есть ты и наш ребенок. До тебя я жил, как в пустом коконе... Ничего не чувствовал, ни к чему не стремился. Думал, что все имею, все знаю. С тобой — я понял, что ничего не знаю... И очень хочу узнать...

— Что ты хочешь узнать?

— Твою боль... Чтобы помочь, взять, хотя бы часть, на себя. Чтобы тебе было легче. Но ты все время молчишь. Почему ты все время молчишь, родная моя?