Бремя
Шрифт:
Артур ежедневно навещал жену. И каждый раз в первую минуту они не узнавали друг друга: она — выискивая его образ в замутненной памяти, он — с трудом привыкая к изменившимся чертам ее лица. Все в нем рвалось от жалости. Что еще он мог сделать? Как сильнее любить? Чем услужить? Отдал, что было, ничего не получив взамен. Да ведь и не ждал многого — одного только — простой, нормальной радости вдвоем. Но и эта надежда закатывалась теперь, как уставшее солнце за горизонт.
— Скажи мне что-нибудь, родная моя, — прошу тебя, не молчи.
Но она молчит, всегда отстраненно молчит. И хочется встряхнуть, заставить ее говорить и реагировать. Непереносима бессловесность свиданий. Может, правы врачи, и жене его предстоит долгое лечение, и никакой любовью здесь не поможешь. Но что тогда? Желтые стены на всю оставшуюся жизнь?
—
Однако забрать он ее не мог. Лечащий психиатр настаивал на дополнительных двух неделях, объяснял, что идет период адаптации к новым препаратам — от этого апатия, сонливость, отсутствие мотивации — уверял, скоро пройдет. Артур верил — и не верил, у него самого начиналось что-то вроде хандры, хотелось, чтобы оставили в покое, хотелось уехать далеко и забыть обо всем, но тревога о Нессе временами с такой жгучей болью пронизывала его, что он тут же давал себе слово не оставлять ее ни при каких обстоятельствах, как ни тяжела оказалась болезнь.
Он отгонял от себя страхи, когда один возвращался домой, а потом нервно ходил по террасе, где каждый сантиметр пространства напоминал о ней и о редких минутах их чистого (или таким оно казалось ему вначале?) счастья. С первой их встречи в доме миссис Харт, еще жива была Эрика, родилась в нем мгновенная, на грани нереального — влюбленность в эту необычную, будто раненную печалью, женщину, о прошлом которой он ничего не знал и не хотел знать, потому что достаточным и сверхдостаточным было то, что видел и чувствовал. Та влюбленность приступами необъяснимой сильнейшей эйфории захватывала его сердце, пока не завоевала полностью. Несса со своим загадочным жизненным предисловием и непоправимой внутренней надломленностью, обернувшейся теперь серьезным (кто знает — может, неизлечимым недугом), непонятным образом вошла в него, стала больше, чем любимой женщиной, стала его ребенком, его каждодневной заботой, смыслом и одновременно мечтой и его же сущностью. Она больна — и он болен. Ее судьба — его судьба. Значит, и нет теперь дороги назад...
* * *
Через две недели Нессе разрешили выходить. Во дворе клиники располагался небольшой сквер с несколькими высокими кленами и узкими скамейками рядом с ними.
Уже вовсю в свою заглавную роль вступала весна в великолепном представлении природы. Мягкие лучи, слаженно подыгрывая ей, настойчиво теснили сырые пугливые тени, и те бежали к строгим шершавым стволам деревьев и умоляли о приюте. Открывались, потрескивая, почки на ветках и показывали нежные, ярко-зеленые язычки новорожденных листьев, поддразнивали — то ли еще будет! Земля влажно дышала. Трава торопилась к солнцу. Воздух сиял. Смеялось, раздуваясь от радости единственное на востоке, куда был обращен Нессин взгляд, как будто проросшее из верхушек деревьев облако, и колыхался его пышный, белый парик на легком ветру. А в самой вышине раскинуло необъятный, подсвеченный изнутри алым, занавес само небо — великий режиссер и исполнитель, непостижимый талант, обещавший зрителям неисчислимое множество новых, еще более блестящих или трогательных сцен. К сожалению, из зрителей присутствовала только одна, но это нисколько не умаляло грандиозности спектакля.
Согревалась Ванесса, наблюдая за каждой мелочью, творящейся вокруг, иногда ощущая себя почти успокоенной: земля и небо всегда утешали ее.
Даже если прикроешь глаза, и останется единственная узкая полоска света, соединяющая внутренний мир с внешним — не утащит тебя полуденный демон в темный погреб подсознания. А потому всеми силами постарайся удержать этот спасительный просвет, сквозь который льется цветная, предвечная жизнь и не погрузиться в вязкую, мрачную дрему, обнажающую твою беззащитность. Так и сидела она с полуопущенными веками на границе двух трудносовместимых способов бытия, и кольца солнца кружили вокруг, поддерживая ее в равновесии.
— Миссис Файнс, вам пора идти в палату.
Несса и не заметила, как рядом появилась санитарка. Все же повезло ей сегодня: смена оказалась вполне сносной.
— Пожалуйста, позвольте мне еще немного побыть здесь. Сегодня такой замечательный день...
— Ну хорошо, я приду за вами ровно через полчаса...
— Спасибо вам. Вы очень добры.
«Полчаса... Целых полчаса... — с благодарностью
Солнце засветило еще ярче, припекло по-летнему. Несса сняла куртку, вдохнула глубоко, полно, так что даже чуть-чуть закружилась голова. На низком пригорке напротив появился человек, не похожий ни на доктора, ни на санитара, ни на обитателя «Желтого круга». Он выпадал из окружающего и внешностью, и походкой напоминал о чем-то очень далеком. Ванесса вгляделась и узнала и, узнав, почему-то совсем не удивилась, хотя ничего более невероятного здесь, в пределах закрытой американской лечебницы не могло и случиться: прямо по направлению к ней, чуть склонив белокурую голову набок и улыбаясь, шел ее соотечественник — князь Лев Николаевич Мышкин, самый пронзительный «идиот» России. Когда-то подростком была она влюблена в этого «больного ангела», как нежно называла Мышкина, настолько пылко, насколько юное, романтически настроенное существо может быть влюбленным в свой идеал. Идеалы приходят из книг и возвращаются в книги, но Мышкин оставался реален на многие годы, реальнее многих живых. Мечталось ей тогда о необычной судьбе и для себя, и для него в некой фантастической стране, где нет ни страданий, ни безумия. Как неистово желала она поправления его ума! Как верила, что там, в швейцарской деревне (где юный русский дворянин с чрезвычайно ранимой душой так и остался в детском воображении на попечительстве психиатра Шнейдера), что там, на закате, однажды вновь прокричит своим мистическим криком тот необыкновенный осел, который однажды уже исцелил помешательство ее героя, и прояснит его рассудок еще раз и уже навсегда. И вот теперь — такая сверхъестественная встреча, Ванесса даже привстала от прилива чувств. Судьба и в самом деле благосклонна к ней сегодня.
— Ну, что вы, что вы, Ивана Ивановна, — обращаясь к ней по-русски сказал Мышкин (лицо его было очень светлым, почти прозрачным), — не беспокойтесь... Я вот здесь, если позволите, рядом с вами присяду. Мы ведь так давно не беседовали.
— Здравствуйте, дорогой Лев Николаевич! — Несса в волнении подала руку, преодолевая сомнение: «А что если это всего лишь галлюцинация? Желаемое выдает себя за действительное. Но зато какая счастливая, и как давно она не слышала такую чистую русскую речь!..». — Значит, все-таки вас вылечили? — радуясь, спросила она.
— Нет, в обычном смысле слова не вылечили, однако произошло другого рода выздоровление...
— Какое же? В каком смысле? Я молилась за всех бедных ослов в Швейцарии. Вы, правда, любите ослов, Лев Николаевич?
— О, да, я ужасно люблю ослов. Люблю наблюдать за ослами и общаться с ними. Людям есть чему у них поучиться. В ослах есть то, что не достает человеку, в них есть терпение и способность принять на себя ношу, если это кому-нибудь на пользу. И заметьте, ослики — невероятно выносливы, я видел, как их нагружали весом в несколько раз больше их собственного, и они безропотно несли. Такая сила может быть только от смирения. И мудрости. Да не удивляйтесь, — мудрости. Профессор Шнейдер, хоть и светило в психиатрии, но не смог вылечить мою болезнь, а от одного ослиного крика я как будто пробудился... И не один раз. Поэтому я всегда предпочитаю находиться поближе к осликам. Они — самые приятные и полезные люди, — светло улыбнулся князь.
— А мне смирение совсем не дается, Лев Николаевич, будто кто-то сидит внутри и требует своего. И всякий раз, когда это «свое» получаю, ужасно мучаюсь и стыжусь и корю себя, и даже презираю. А потом снова делаю то же самое, никогда не могу остановиться. И так — до опустошения... До отвратительного чувства сытости, когда уже и хотеть нечего, а радости все равно нет...
— И я знаю это чувство, Ивана Ивановна. О, если бы люди умели удовлетвориться тем, что им определено. Но мало кто удовлетворяется. Все перебирают, выискивают, сравнивают, просчитывают, выгадывают... Забыли, что выбор человеку дается, пока он на земле. Потом выбора не будет, там уже поздно будет выбирать. А главное — так и останется невыбранным...