Бремя
Шрифт:
— А, знаешь, Магги, откуда мое новое имя? Есть в России такая бабочка — «ванесса аталанта». Мне о ней мой Дед рассказывал. Можешь себе представить, совсем крошечные существа, эти бабочки перелетели с одного континента на другой. Я бредила их судьбой подростком, и до сих пор меня поражает — как они знали, куда им лететь и зачем? И где их земля? У меня вот нет такой интуиции.
— Ты тоже сюда прилетела из такого далека, как та бабочка. Только здесь найти свое место трудно, я вот родилась в этой стране, а тоже вроде как лишняя...
— Не в стране дело, Магги. Мы от себя хотим убежать, когда несчастны. Я думала, Андрей — причина моих
Несса замолчала, и некоторое время они шли молча, и Магда теснее прижималась к подруге, будто близостью хотела выразить то, что не могла выразить словами. Ванесса снова начала говорить:
— Я раньше проклинала тот день, когда решила сюда приехать, а сейчас Бога благодарю. Мне нужно было пройти через все это. Чтобы освободиться от жалости к себе. И теперь мне лучше, легче, в том смысле, что жалость к себе — это, как путы, как цепи, любое движение болезненно. Знаешь, есть разница между настоящей болью и мнимой болезненностью... болезненность всегда от переживаний о себе и за себя...
— Странная ты у меня, не от мира сего... и тебе-то хорошо? — ласковым голосом говорила Магдалина. — Ну кто мог бы вот так бросить обеспеченную жизнь и пойти на улицу прозябать? Конечно, тебе туда, в твою Россию ехать надо, я это понимаю, — задумчиво произнесла она и посмотрела с грустью на Нессу. — Только мне страшно даже подумать, что ты скоро уедешь, что мы не будем вот так гулять и говорить. Для меня ведь эти часы, как отдушина, что-то меняется во мне, когда я с тобой. Я снова в людей начинаю верить.
— И для меня — отдушина. И я ужасно буду скучать, но ты не думай о расставании. Думай о том, что сейчас мы вместе. Настоящее — единственное, что у нас есть, а об остальном мы ничего не знаем...
— Да, оно так. Конечно, мы ничего не знаем про то, что будет завтра. А жаль... Так хотелось бы заглянуть в будущее и увидеть, что с нами будет?
И они снова молчали. Думая каждая о своем. И потом Магдалина снова восклицала в тревоге:
— И все-таки, уйти из дома! Так вот... без всего! Ты представляешь, что могло случиться с тобой на улице, особенно ночами? — волновалась она. — Тебя могли обокрасть, изнасиловать, убить... И что, если бы ты не нашла работу? И деньги бы кончились? Что бы ты тогда делала?
— Я долго жила за его счет, Магда. Пользовалась его деньгами и его чувством. Он доверился мне, как слепой, и я повела... не туда, совсем не туда. Он же устал со мной! Потому и уехал в Эквадор, что больше не мог выносить меня. Я ведь его тянула в трясину, в которой сама жила все те годы… знаешь, мне иногда казалось — проваливаюсь куда-то: глотаю, глотаю воздух, пытаюсь выплыть, а подниму голову — та же муть надо мной... За него цеплялась и тащила вниз. Едва не потопила. Хотя не имела права... Знаешь, Магги, когда Артур уехал, мне было очень тяжело, но в то же время и как-то вдруг легче стало. Такое странное облегчение... от того, что ему не нужно больше мучиться из-за меня, что он наконец спасся... от меня, понимаешь, спасся, как от напасти какой.
Магда понимала. Она не могла бы дать полного определения тому прошлому своему состоянию, но хорошо помнила и особенно отчетливо вспомнила сейчас один из вечеров, кажется, это
— Я знаю это чувство. — Магда глубоко вздохнула. — Когда муж ушел, Джонни не отходил от меня. Придет после школы, возьмет тетрадки, книжки, примостится рядом, уроки делает или что-то читает, или истории какие-нибудь рассказывает, а я лежу — пустая оболочка, выпотрошенная уж не знаю кем, и ничего не могу с собой поделать — ни отреагировать, ни пожалеть. И временами такое дикое желание накатит... чтобы мальчик мой ушел, чтобы не глядел с непереносимой тревогой, не в силах я выносить тревогу ребенка своего — пусть кто-нибудь защитит его от меня... Иногда скажу: «Сынок, ступай на улицу, поиграй во дворе...», и он уйдет ненадолго, но уже через полчаса вернется и сразу ко мне: «Мама, ты плакала? Опять плакала?», — и прижмется, — «Мама, мама, я же с тобой...» — и тоже расплачется, и в следующий раз — ни за что не выйдет гулять.
— У тебя есть Джонни, у меня... был Артур. Мы в ответе за тех, кто любит нас. Я не понимала этого раньше. А если бы поняла, все могло быть иначе. Депрессия — своего рода беспамятство, когда забываешь о ближнем и только собой мучаешься. Ведь, в сущности, что, кроме любви и жалости, реально между людьми в этом мире? Ничего. Все остальное — от больного воображения и эгоизма.
— И депрессия от эгоизма? — спросила Магда.
— От эгоизма. И от неверия... Это я по себе знаю.
Женщины вышли из сквера и оказались на небольшой площади, окруженной скамейками, покрытыми легким снегом. Продрогшие голуби, сгрудившись, клевали разбросанные кем-то свежие пшеничные зерна. Рано темнело. Огромный тусклый шар стремительно двигался по небу вниз, казалось, вот-вот упадет он на порочный город и загорится земля, и людям в последний миг откроется главный смысл, и они возропщут, но изменить что-нибудь будет поздно — их время кончится.
Магда, потрясенная рассказом Нессы и своей личной трагедией, представившейся вдруг в совершенно ином свете, будто кто-то повернул ее жизнь, как кристалл, и представил на обозрение грань, абсолютно незамеченную прежде, о существовании которой она даже не догадывалась, молчала.
Они остановились посреди площади, наблюдая грандиозное, величественное зрелище: рассыпанные по горизонту багряные идеально симметричные лучи, розовые бутоны облаков и небо, воспламенившееся на западе и синеющее до черноты на востоке.
«Интересно, какие закаты в Эквадоре?» — подумала Несса и представила, что Артур в эту минуту наблюдает вот это же самое заходящее солнце — в Кито, как и в Нью-Йорке пять вечера — одна широта, совпадение времени, но совпадение ли чувств? Вспоминает ли он ее? Как странно, странно, странно... Не видеть его, не говорить, не ощущать неповторимое тепло рядом — и все же мечтать непрестанно, как об ушедшем волшебном сне....
— Ты любишь его? — будто прочитав Нессины мысли, ласково спросила Магда.