Брежнев
Шрифт:
Шум был большой. Дошло до горкома партии. Первому секретарю МГК Виктору Васильевичу Гришину доложили, что Платковский опровергает Брежнева. Генеральный секретарь только что заявил, что все фракционные течения внутри партии окончательно изжиты…
Делом занималась комиссия партийного контроля при МГК КПСС. На бюро горкома пришел сам Гришин.
«Невысокого роста, узкоплечий, – вспоминал Лаптев. – Когда сел на председательское место, видно, что сутулый. Голова непропорционально крупная, волосы прилизанные, располагаются прядями, создавая впечатление неопрятности. Нахмурен, как черная туча, просто веет холодом».
Платковскому даже не дали оправдаться. Гришин его резко оборвал:
– Кто
Платковский умоляюще говорил:
– Товарищ Гришин, товариш Гришин… А тот продолжал металлическим голосом:
– Вы хотите сказать, что ленинский Центральный комитет, что Леонид Ильич недостаточно, не глубоко анализируют состояние партии? Что мы переоцениваем ее монолитность?
Он взял запись выступления Платковского и со всей силы припечатал ее к столу. Платковский получил выговор и был отправлен на пенсию…
Примерно так же первый секретарь ЦК компартии Украины Щербицкий избавился и от своего чересчур активного «идеолога» – Валентина Ефимовича Маланчука, досаждавшего еще Шелесту. Украинский секретарь проявил большее рвение, чем от него ожидали. Он завел в республике собственные черные списки, вызывал работников идеологических отделов и говорил:
– Такого-то без моего разрешения не публиковать. Запрет был наложен на творчество известного писателя Виктора Платоновича Некрасова, автора повести «В окопах Сталинграда», из которой, можно сказать, вышла вся военная литература… Киевлянин Некрасов, независимый по натуре человек, изучал историю Белого движения на Украине, требовал создания мемориала в Бабьем Яре, где немцы расстреляли киевских евреев, протестовал против ввода войск в Чехословакию. Сначала его обвиняли в украинском национализме, потом в сионизме. Его исключили из партии, у него проводили обыски… В конце концов Некрасова выдавили из страны, он эмигрировал.
В список Маланчука попали и другие известные украинские писатели. Но у них нашлись друзья и защитники, которые уведомили Щербицкого, что Маланчук компрометирует руководителя республики в глазах украинской интеллигенции. Владимир Васильевич был сложной фигурой.
Олесь Гончар записал в дневнике о Щербицком, которому поначалу симпатизировал:
«А потом, потом… Что-то иезуитское, двоедушное стал я замечать в нем. Сегодня в разговоре высмеивает уничтожителя Ватченко, а завтра делает его председателем Верховного Совета… Защищенный Брежневым, он мог бы оказать сопротивление даже Суслову, когда тот навязал в секретари Маланчука, этого патологического ненавистника украинской культуры. Наоборот, именно В. В. дал волю разгуляться маланчуковщине бесконтрольно… Это он изгнал украинский язык из пленумов ЦК…
А в общем В. В.
– тоже трагическая фигура. Каждый из украинских лидеров, оказавшись на вершине, должен был выбирать: будет работать он на Украину или на Москву. И, конечно, каждый (разве что за исключением Скрипника) выбирал последнюю. Кто проявил бы непослушание, не продержался бы у руля и трех дней. В. В. это понимает. К тому же у него, очевидно, не было со школы украинского воспитания…»
Владимиру Васильевичу Щербицкому не понравилось, что Маланчук пытается играть в свою игру. Валентин Ефимович завел друзей в аппарате ЦК КПСС и информировал столичных чиновников о тайнах украинской политики. Щербицкому донесли, что Маланчук, не поставив его в известность, отправил в Москву в Политиздат монографию по национальному вопросу. В ней речь шла и об Украине, причем Маланчук обнаружил в республике крамолу. Монографию Валентин Маланчук на всякий случай намеревался издать под псевдонимом. Щербицкий послал в столицу своего помощника – проверить слухи относительно монографии.
В Грузии с поста республиканского секретаря ЦК по идеологии убрали упоминавшегося уже Стуруа за излишнее рвение. Его сделали директором Института истории партии при ЦК Грузии. Стуруа вскоре написал кандидатскую диссертацию о том, как партия «создавала и развивала» грузинскую советскую художественную литературу, и докторскую – о работе партийных контрольных органов в 1920-1930-е годы…
А в Москве борьба вокруг Ягодкина продолжалась.
В Завидове в декабре 1975 года во время работы над очередным партийным документом в присутствии Брежнева зашла речь о Ягодкине. Леонид Ильич, вспоминал Черняев, будучи в минорном настроении сетовал на то, что его не понимают коллеги. Александров-Агентов заметил:
– А что вы хотите, если во главе московской идеологии стоит Ягодкин…
– Мне о нем говорили, – сказал Брежнев. – Но Гришин, который его не очень раньше жаловал, теперь стал его защищать. Это, говорит, когда Ягодкин секретарем парткома МГУ был, он говорил, что ему, видите ли, не нравится Брежнев. А в МГК он вроде хороший стал. Нужна мне его любовь!
Сидевшие за столом воспринимали Ягодкина однозначно – «черносотенец и сталинист, организатор разгрома в институтах экономики и философии». Тут все и заговорили:
– Как же так, Леонид Ильич? Ведь он наносит вред партии. Все от него стонут. А тут он еще двуспальную передовую в «Новом мире» опубликовал – если ее внимательно прочитать, ясно, что она против линии XXIV съезда в области культуры. И Ленина там нагло переврал. Немыслимо такого человека и после XXV съезда оставлять…
Брежнев слушал, слушал, поглядывая то на одного, то на другого, и сказал:
– Ладно, вернусь в Москву, поговорю с Гришиным.
В это время приехал первый заместитель заведующего международным отделом ЦК Вадим Валентинович Загладин. Он привез записку о разговоре с одним из руководителей Итальянской компартии. Тот будто бы сказал Загладину:
– Вы утверждаете, что у вас нет оппозиции. Да у вас внутри партии оппозиция! Вы посмотрите статью Ягодкина в «Новом мире». Разве она совпадает с линией XXIV съезда?
За завтраком Александров-Агентов шепнул Загладину:
– Вадим, сейчас самый момент. Положите перед Леонидом Ильичом записку.
Загладин подошел к Брежневу, объяснил, с чем приехал, и попросил прочитать.
Брежнев читал долго и внимательно. Положил записку в карман и обернулся к Загладину:
– Мы тут уже обсуждали этого человека. Приеду в Москву, обязательно поговорю с Гришиным.
Надо понимать, разговор состоялся.
28 декабря 1975 года Черняев присутствовал при беседе своего шефа Бориса Пономарева с Гришиным.
– Нет, нет, Виктор Васильевич дело не в недоверии – убеждал Гришина Пономарев. – Но, знаете, нехорошо, если у вас был такой разговор о Ягодкине, и после этого он открывает в Колонном зале важное политическое мероприятие… Вы, конечно, извините, что мы доставляем вам лишние беспокойство, но лучше, если вечер откроет Греков, второй секретарь.
Пельше и Пономарев должны были на следующий день выступать в Колонном зале Дома союзов на торжественном вечере, посвященном столетию Вильгельма Пика. Открыть вечер было вначале поручено Ягодкину. Но после разговора Брежнева с Гришиным от его услуг отказались.