Брежнев
Шрифт:
На переводческих курсах училась Галина Николаевна Ерофеева, жена известного дипломата Владимира Ерофеева. Она написала воспоминания, в которых фигурирует и молодой Василий Шауро:
«Довольно робкий парень из белорусской глубинки, он был сентиментален, любил народные песни, особенно украинские, и легкие веселые оперетки, такие, как „Свадьба в Малиновке“. Не за последние ли качества его сочли приобщенным к культуре? С ответственного партийного поста в родной республике его „бросили“ на руководство советской
Как умудрялся он с его более чем скромными интеллектуальными способностями – даже прослыл «великим молчальником» за нелады с риторикой – противостоять таким высокоодаренным натурам, как Твардовский или Любимов? Впрочем, механизм давления был отлажен его предшественниками и действовал, как правило, универсально».
Шауро стал первым секретарем Минского обкома, затем пять лет был секретарем ЦК компартии Белоруссии по идеологии.
Василь Быков вспоминал, как ему вручали в Кремле государственную премию по литературе:
«Главным распорядителем мероприятия был наш земляк Шауро, который довольно холодно поздравил меня – словно выговор объявил».
Василий Шауро ни в чем не походил на своего предшественника Дмитрия Поликарпова, но идеально соответствовал новому брежневскому времени. Шауро старался вести себя мягко, не ссорился с писателями. «Любитель душевных разговоров», как выразился побывавший у него Александр Трифонович Твардовский. И любыми способами избегал необходимости высказать мнение, выразить свое отношение, сказать «да» или «нет», если ему не было уже известно мнение высокого начальства.
Василий Филимонович прославился тем, что практически никогда не выступал. Он предпочитал молчать. Его крупная голова с зачесанными назад волосами на протяжении многих лет была неотъемлемым атрибутом всех торжественных собраний в Москве, посвященных культурным мероприятиям. Но никто не мог припомнить, чтобы он хотя бы раз что-то сказал. Не разговаривал даже с соседями по президиуму.
Его предшественник Поликарпов ощущал себя хозяином и был заинтересован в том, чтобы его хозяйство процветало.
«О Шауро, – писал Алексей Кондратович, – этого сказать никак нельзя. Хозяйство для него уже не существовало. Есть должность, пост, позволяющий быть, казаться, представляться и присутствовать. А хозяйство со всеми заботами – одна тягость. И от хозяйства карьера может пострадать, переломиться и даже кончиться. Поэтому главная задача и заповедь – ничего не делать, по возможности ни во что ни вмешиваться, ни с кем не портить отношения. Ни о чем не беспокоиться, бездействовать и избегать самого опасного – решений.
Шауро – руководитель новой, сугубо аппаратной формации».
Рассказывали, что он неплохо играл на баяне. Переехав в Москву и разобравшись в новой жизни, он заказал себе в типографии бланки поздравлений с различными праздниками, которые
Вся жизнь Василия Филимоновича проходила в улавливании мнения высшего начальства. Подчиненных он подбирал таких же. Перевел из Минска Бориса Владимировича Павленка, которого сделал заместителем председателя Госкино. Павленок, по воспоминаниям кинематографистов, стал главным цензором в кино. Сам же он впоследствии рассказывал, что всего лишь исполнял команды, поступавшие со Старой площади.
Судьба поэта
1 сентября 1967 года Твардовский записал в дневнике впечатления от встречи с руководителем отдела культуры.
Главный редактор «Нового мира» добивался возможности опубликовать проспект журнала на будущий год, где значились произведения Солженицына и других авторов, которых не пропускала цензура.
Шауро отказался что-либо решать, объяснив таинственно:
– Я должен уехать на длительный срок.
Он не учел, что от его секретарши Твардовский знал, что Шауро просто уходит в отпуск. Но признаться в этом завотделом ЦК не мог, уйти в отпуск – это не звучит!
– Но как же быть с проспектом? – настаивал Твардовский. – Завтра начинается подписка.
– Я говорил с Петром Ниловичем (Демичевым) о нашей с вами беседе по телефону. Он сказал, что я правильно посоветовал вам не включать в проспект эти произведения.
– Но вы же сказали, что невключение их означало бы, что мы от них отказываемся. Как же вообще быть теперь?
– Посоветуюсь с товарищами в отделе.
– Но если вы не можете мне ничего посоветовать, то что же они посоветуют? – резонно заметил Твардовский.
И в самом деле: с каких это пор подчиненные поправляют начальство?
– Ну, не знаю. Тут в понедельник приезжает Петр Нилович, товарищи ему доложат.
– Так я уж сам ему позвоню.
– И того лучше, – с явным облегчением сказал Шауро.
И такой человек, который не мог решить ни одного вопроса, руководил отделом культуры почти двадцать лет. Причем Шауро мог неделями уклоняться от неприятного разговора.
В октябре 1967 года Твардовский вновь пытался дозвониться Шауро. Александр Трифонович в деталях описывал всё это в дневнике.
Цековская секретарша Антонина Васильевна, которая работала еще у Поликарпова, извинялась перед Твардовским:
– Ах, Александр Трифонович, мне уж и неловко.
– Нет, Антонина Васильевна, это мне неловко перед вами, и сейчас неловко, но я прошу вас передать Василию Филимоновичу, что я звонить больше не буду.
Она вздохнула:
– Я передам…
Звонок. Твардовский снял трубку. Какой-то неуверенный голосишко:
– Это редакция?
– Да.
– «Новый мир»?