Бригантина : Сборник рассказов о путешествиях, поисках и открытиях
Шрифт:
Зубы застучали у него от ужаса, когда он оглянулся назад и увидал во тьме большую мрачную комнату, жену с обнаженными руками и шеей, с распухшим, побагровевшим от слез лицом и блестящими злыми глазами… и себя, согнутого, трясущегося от злобы и гнева, с поднятыми сжатыми кулаками: «Вот тебе, вот!..» — и ее крикливый, хриплый голос: «Бей! Еще раз! О проклятый!..»
Он задрожал, будто все это было лишь вчера вечером, только что…
Спасение ошарашило и испугало его: радость уже не могла войти в его сердце, униженное,
«Куда меня занесут волны? Что будет со мною, стариком?» — говорил священник, хозяин и раб Грязного Дола… Боялся и Качур выйти из тюрьмы, к которой уже привык; будут ли глаза, привыкшие к мраку, в состоянии переносить свет?.. Но прошло первое беспокойство, первый страх, и проснулась надежда. Глаза прозревали, все больше различали свет и тьму, и все больше тянуло его из ночи к солнцу, в новое утро! И чем ближе наступало время распроститься с Грязным Долом, тем холоднее становились окружавшие его лица. Никто ему не подал на прощание руки, и он никому не протянул своей.
Ярко освещало солнце высокие побеленные дома, когда повозка въехала в Лазы. Перед зданием суда стояли два молодых чиновника; они с удивлением посмотрели на высоко нагруженную повозку, засмеялись и прошли в дом; после этого открылось окно и на улицу выглянул бородатый человек.
Качур выпрямился, пригладил волосы и бороду, поправил галстук. Жена оправила шаль и спустила кудри еще ниже на лоб.
— Остановитесь перед домом Шимона! — сказал Качур возчику. — Вблизи школы, кажется.
— Знаю, — пробормотал возчик и стегнул лошадь.
— Какая широкая улица и какая чистая! — сказал Качур. — Там в школе и даже в церкви было больше пыли и грязи.
— Скоро увидим, такая ли она уж чистая, — хмуро прервала его жена. — Ну, дети, пора открывать глаза!
— Эй, Тоне, — ласково потрепал сына за плечо Качур.
Тоне и Францка разом открыли глаза.
Тоне удивленно смотрел на белые светлые дома у дороги, на сады, в которых блестели большие серебряные шары, на зеленые и золотистые поля, видневшиеся между домами и садами; и дома, и сады, и поля — все сияло в его удивленных глазах…
В двух уютных солнечных комнатах в беспорядке стояла запыленная мебель.
— Прежде всего надо стряхнуть эту пыль, — сказал Качур, — она еще с Грязного Дола.
До вечера приводили квартиру в порядок, пока обоих не свалила с ног усталость. За домом был маленький садик с высокой раскидистой яблоней посередине и скамьей под нею; несколько румяных яблок виднелось среди пожелтевших листьев. Дети бегали по садику, и он им казался большим и прекрасным.
В сумерки в сад спустились и Качур с женой и присели на скамью под яблоней.
Он взял ее руку, — тихо
— Тончка, — нагнулся он к ней, — теперь начнется новая жизнь, все будет по-другому… Будем любить друг друга, как когда-то!..
Он обнял ее и прижал к себе.
— Пусти, дурень! — засмеялась она, но осталась в его объятиях. Они сидели под яблоней, в глубоком сумраке; щеки их горели, как в тот первый вечер в темном трактире.
В длинном, старомодном поношенном сюртуке и такой же старомодной, широкополой шляпе, с пышным черным бантом под горлом Качур отправился в школу знакомиться с коллегами. Школа была такая белая и светлая, стекла больших окон так искрились на утреннем солнце, что у Качура зарябило в глазах. Молодые люди стояли на белом песке перед входом и оживленно беседовали.
Качур высоко приподнял шляпу и низко поклонился.
— Только что прибыли? Вчера видал вашу процессию! — приветствовал его молодой человек с задорным лицом и закрученными вверх усами.
— Добро пожаловать! — протянул ему руку учитель постарше и серьезнее. — Учитель Ерин. — Он посмотрел внимательно Качуру в лицо и чуть заметно улыбнулся. — Видит бог, у вас не было больших протекций. Медленно делали карьеру!
— Постарел я, верно, — смущенно улыбнулся Качур, — карьеры не сделал, но сам виноват.
— Очень уж вы смиренны, — ответил Ерин, несколько недовольный его ответом, и отвернулся.
Молодой учитель с задорным лицом громко засмеялся:
— Скажите, пожалуйста, сам виноват!
Третий молча смотрел на Качура красными сонными глазами; его выбритое лицо покрыто старческими морщинами. Качуру показалось, что он его когда-то видел.
— Вы не практикант из акцизного ведомства… из Заполья?
— Да… — ответил тот сонно, — все еще практикант.
— За Матильдой ходит, как щенок на веревочке, — засмеялся молодой учитель. — Половину Словении и несколько немецких областей прошел за нею.
— Разве Матильда здесь? — удивился Качур и почти испугался.
На лестнице послышались быстрые шаги, женский голос, и из дверей вышла Матильда. Какое-то мгновенье она не отрываясь глядела в лицо Качура, потом стиснула руки и воскликнула:
— Иисус Христос, да ведь это же наш проповедник!
— Тс! Тс! — замахал Качур руками, сконфуженно улыбаясь. — Что там вспоминать! Что было, то было… Теперь я постарел… женат… дети…
Она смотрела на него, на вытянувшееся, худое, уже морщинистое лицо, поредевшую бороду, на мутные усталые глаза, на всю его сгорбленную, немощную фигуру…
— Невозможно!
Качур пожал плечами:
— Нельзя же до седых волос оставаться недоумком… С меня хватит. И так поумнел слишком поздно…