Брик-лейн

Али Моника

— Успокаивается, правда?

Еще раз встряхнул:

— И мы видим, как все оседает.

Назнин кивнула.

— Вообще-то, эту бурю подарила мне жена.

И снова его особенная улыбка — уголки рта вниз, брови вверх — под густую черную челку.

— Много лет назад мы часто дарили друг другу подарки, маленькие, скромные, потому что денег было мало. Мы питались только рисом и далом, далом и рисом. Моя жена вам рассказывала. Чашка риса, миска дала и любовь, которую ничем не измерить.

Доктор

выпил второй стакан воды. Проверил манжеты, убедился, что они идеально ровно облегают запястья и сияют из-под рукавов пиджака девственной белизной. Назнин подумала, что он закончил рассказ. Что запьет сейчас водой оставшиеся слова. Но доктор слишком много рассказал, чтобы остановиться.

— Мы думали, что любовь никогда не иссякнет. Что она как волшебный мешочек с рисом, и из него можно черпать и черпать, и мы никогда не достанем до дна.

Он подождал, пока шторм уляжется, и снова перевернул игрушку:

— Это был, что называется, брак по любви.

Серая кожа вокруг глаз разбухла, как будто там, под кожей, текут слезы.

— По молодости я и не знал, что существуют два вида любви. Одна берет разбег высоко и медленно опускается. Тебе кажется, что парить она будет вечно, но однажды она падает на землю. И есть другая, которой поначалу не замечаешь, но которая день ото дня потихоньку прибавляется, так в устрице растет жемчужина, частичка к частичке, и из песчинки получается драгоценность.

Он положил стеклянный шторм в карман. Прополоскал стакан, перевернул и поставил на сушилку. Вытер руки, посмотрел на ногти.

— Что ж, посмотрим на пациента, а потом у меня обед. Хорошо, хорошо.

Он прищелкнул каблуками, словно отдавая честь, и собрался уходить. У двери обернулся:

— Эти пустячные ссоры. Кто бы мог подумать, что они сделают свое дело?

Назнин снился Гурипур. Она сидит по-турецки на чоки, мама сзади, заплетает ей волосы в косички. Руки, пахнущие чесноком и имбирем, тянут волосы вверх, пока коже головы не становится больно.

— Когда ты родилась, я приложила тебя к груди, но ты не брала грудь.

Назнин нравилось слушать эту историю. Но где-то внутри она чувствовала свою вину. В первый же день после рождения доставить столько неприятностей.

— Сколько дней я не ела, мама?

— Много, много дней! — Мама завязала ленточку на одной косичке. — Ты была как птенец, выпавший из гнезда.

— А что потом было?

Мама с шумом втянула воздух:

— Все приходили с советами. Отнеси ребенка в больницу, говорили, иначе к утру умрет.

Мама начала заплетать вторую косичку, дергая волосы так сильно, что Назнин запрокинула голову. Мама выпрямила ей шею:

— Что мне было делать? Я всего лишь женщина, все были против меня. Но я сказала: «Нет, никуда я девочку не понесу. Если

ей суждено умереть, значит, ничего не исправишь. Если ей суждено выжить, тогда доктора ни при чем». И все ушли, увидев, что я непреклонна.

Мама продолжала плести косу. Кожу щипало, как будто кусали муравьи.

— Так я была предоставлена Судьбе, — сказала Назнин.

Эта часть ей нравилась больше всего. В ней было столько смысла.

— И так ты была предоставлена своей Судьбе, — сказала мама, — поэтому ты сейчас здесь, рядом со мной.

— Что же мне делать, мама? Мама? — Назнин оглянулась.

За спиной никого. Через двор вприпрыжку скачет собака. Надо поискать маму, решает она и ставит ноги прямо. Когда она пытается подняться, гладкое дерево чоки превращается в клей и прилипает к ногам. Она пытается освободиться, но липкие ветви держат ее ноги. Вырываясь, она теряет равновесие и падает на спину. Толстые разлапистые листья обвиваются вокруг живота и рук, они теплые и влажные, как слизь, и крепкие, как виноградная лоза. Она хочет пошевелить руками, но руки крепко привязаны к бокам. Она брыкается, но чем больше сопротивляется, тем сильнее листья опутывают ее, пока ими не покрывается и грудь, и шея, и лицо. Она хочет крикнуть, но рот набит липкими волокнами, которые уходят в горло все ниже и ниже.

Назнин проснулась. Наволочка мокрая. Разве можно плакать во сне?

Пошла в гостиную, села за швейную машинку. Положила голову на прохладный пластиковый корпус.

— Что мне делать, мама? — вслух спросила она.

В комнату зашла мама в своем лучшем сари. В сари из Дакки, зеленое с золотом.

— Вы современные девушки. Вы делаете, что хотите.

На веках тени, на шее тяжелое золотое ожерелье — весит не меньше, чем ребенок.

— Но запомнить тебе нужно одно.

— Что? — Назнин закрыла глаза.

Мама пришла к ней, и теперь Назнин хочется, чтобы она снова ушла.

Ответа не последовало.

Назнин открыла глаза.

— Так-то лучше, — сказала мама и улыбнулась, прикрывая рот рукой. — Кажется, ты забыла о своем сыне.

— Нет. Не забыла.

— Я слышала все, что ты себе говорила.

— Что я говорила?

— Ах! Ах! — воскликнула мама громко, и Назнин испугалась, что девочки сейчас проснутся.

— Она забыла. Эта женщина, которая называет себя матерью, забыла.

— Куда ты собралась? — вдруг спросила Назнин. — Зачем ты нарядилась?

Мама наклонила голову:

— Не твое дело. Сейчас я тебе напомню. Когда твой сын, благословение, дарованное тебе Господом, лежал в больнице, я слышала все, что ты говорила.

— Ты мне это уже сказала.

И Назнин понравился небрежный тон, каким она разговаривает с мертвой матерью.

— Я наблюдала за тобой, — огрызнулась мама.