Бриллианты для диктатуры пролетариата
Шрифт:
— Наверное, очень противно полозья скрипели, у меня даже мурашки по коже прошли, как представил.
— Няня пойдет на базар, а я сижу в санках у входа — лошади подъезжают, грязь, а я уставлюсь на маленький островок снега и смотрю — глаз не могу оторвать. Снег интересно проседал: вроде как человек, который сдерживается, чтоб не засмеяться; напрягается весь, а потом осядет плечами и захохочет… Снег весной — так же… Корочка льда чудом держится, под ней уж коричневый ручей протекает, а она все крепится, а после просядет, и потечет по
— Это уже Островский подметил, — сказал Воронцов и, достав пачку «Иры», закурил на ветру — ловко и быстро.
— Это — первая ваша жестокость ко мне…
— Я не хотел вас обидеть. Меня всегда поражала разница в дружбе мужчин с мужчинами и женщинами…
— Мужчина не может дружить с женщиной.
— Почему?
— Белые, красные, зеленые, монархисты, анархисты, — мягко улыбнулась Анна Викторовна, — эти все договорятся, а вот мужчина и женщина никогда не поймут друг друга… А в общем, вы снова правы…
— Ну и слава богу…
— Дмитрий Юрьевич, а вам никогда не хотелось забраться куда-нибудь в глушь, построить там скит и жить…
— Одному? Или с вами?
— Со мной…
— Это не скит. Это блуд. Одному — хотелось бы.
— А отчего не уйдете?
— Боюсь. Красные утверждают, что человек — животное общественное. Я исключения не составляю. Я и сейчас порой испытываю острое желание надеть сюртук и поехать куда-нибудь в клуб; слышать там смех, голоса друзей, шутки… Мы ведь всегда бежим к чему-то неведомому, а добежав, возвращаемся снова на круги своя, и нет их слаще… Помню, в мирное время уеду на охоту, живу в шалаше, варю похлебку из уток. Счастлив, слов нет! Так день, три, неделя, а после засосет под ложечкой — в город хочу, в шум, в толчею. Вернешься, будто год не был. День, три, неделя — и думаешь, пропади ты все пропадом, ан охота кончилась, утки на яйца сели… Так вот все и упускал!
— Хорошо кухаркой быть…
— Почему?
— Стала к плите, отбарабанила день, дотащилась до кровати, уснула, утром снова к плите. Никаких мечтаний, только б скорее ночь, когда спать можно.
— Вам кухаркой работать не приходилось?
— Я сразу из девичества — в шлюхи…
— А я работал… Не впрямую кухаркой, но рядом… Лакеем… Больших мечтателей, чем лакеи от рождения, я в жизни не встречал. О, как они умеют мечтать, Анна Викторовна! Что наши с вами мечтанья!.. Если бы кухарки не мечтали — революций бы не было, милая!
Начальник охраны Евпланов допил свою кружку — сторожа заваривали чай с липовым цветом, — отер пот со лба и сказал:
— Чаек густой, с него пот прошибет и выжмет…
— Как в парной, — улыбнулся Бекматуллин, старик с бритой головой в черной тюбетейке, — весь отмокнешь.
— Мой зять, — сказал Евпланов, располагаясь на кушетке, — ученый, книг в дом завез тьму, так он сказывал, будто древние люди заместо «здравствуй» друг дружке
— Это как же? — удивился сторож Харьков. — Некультурно!
— Так они древние, — ответил ему сторож Карпов, — чего ж ты с них хочешь? У нас теперь спроси: «Как потел?» — сразу в ухо врежут.
— Подумают, с бабой потел! — мелко засмеялся Бекматуллин.
— Ты над женщиной не смейся, — сказал Карпов. — Ее нынче раскрепостили, понял?
— Раскрепощать надо по-доброму, — заметил Бекматуллин, — зачем неволить?
— У нас больно по-доброму, — вздохнул Карпов. — Народ с голодухи мрет, бани стоят не топлены…
Харьков чуть подтолкнул ногой Карпова и начал громко кашлять, а потом шепнул:
— С ЧК он, дурной…
— Ты выговаривайся, — хмуро попросил Евпланов, — я те отвечу…
— Не пугай… Ноне еды в тюрьмах дают столь же, как на волюшке.
— Дурак! — сказал Евпланов. — Дети у тебя есть?
— Убили моих детей, на фронте убили.
— Значит, внуки остались.
— А что толку? Сгинут от голода.
— Сопли будешь распускать до Твери — сгинут. — Я, может, ради твоих внуков белому гаду руку отдал до плеча… Вон зять мой говорит, что у нас все детишки будут школу заканчивать, а потом вуз, а потом — все в чистеньком — командовать рабочим производством…
— Чего ты с вузом заладил? — спросил Карпов. — Может, не нужен моим внукам этот самый вуз. Может, им простая жизнь нужна — как в мирное время: вот те пятерка, а ты мне — корову. Не всякий человек жаждет управлять этим, как его…
— Рабочим производством, — подсказал Харьков.
— Во-во… На кой мне ляд твое рабочее производство?! Тьфу мне на него! С притопом…
— Это как же так? — поразился Евпланов и поднялся с кушетки, на которой он так удобно расположился. — Это ты что ж такое городишь? Ты с чьего голоса поешь, паразит?!
— У меня для паразита зад костлявый! И живот — яминой! Паразит… Как наган нацепил — сразу клеймо норовит на лбу прижечь! Свобода! Ты мне заместо этой вашей свободы порядок дай…
— Вот! Точно! — даже рассмеялся Евпланов. — Зять говорил, а я не верил: он мне говорил — рабом быть удобно, беспокоиться не надо; как корова в стойле — дадут ей сена, она себе и жует! Ну и жуй! А я не желаю!
— Кто был рабом — так и остался, даже при вашей свободе, — упрямо возразил Карпов. — Как при барине служил сторожем, так и при комиссарах им стою.
— А ты чего умеешь, кроме как сторожить? — спросил Евпланов. — Все вы от свободы куска хотите, а на ее саму вам насрать! Вот что я тебе скажу, не знаю, как там тебя…
— Карпов я, Трофим Иванов — беги донеси…
— Тоже мне, Керенский выискался — буду я на тебя доносить! На умного бы сказал, а с тебя, с темноты, какой спрос? Я вона за свободу руку отдал по плечо и ничего заместо не прошу, окромя чтобы мечты мои сбылись и чтоб твои, дуралея, внуки жили в царстве всемирной свободы, где все люди вровень!