Бриллианты из подворотни

Войнов Александр Иванович

Барак усиленного режима, сокращенно БУР,— это маленькая тюрьма на зоне, куда администрация по своему усмотрению закрывает неугодных, выражаясь казен­ным языком, злостных нарушителей режима содержания, не ставших на путь исправления. Время содержания в БУРе определяет «кум» — заместитель начальника коло­нии по режимно-оперативной части. Шлихта закрыли на шесть месяцев. Придя на зону, он не поладил с местными блатными и одного отправил в санчасть с сотрясением мозга, а тот втайне дружил с «кумом».

«Все, что не делается, все к лучшему»,— подумал Шлихт.

БУР был сносный. Полы деревянные, так что жить

было можно. Дни, похожие один на другой, как две кап­ли воды, тянулись долго. Все с нетерпением ждали суббо­ты. В этот день в БУР приходили начальники отрядов и приносили письма с воли. В одну из суббот открылась кормушка, и начальник отряда Шлихта, назвав его по фамилии, спросил:

— Ну как, исправляешься?

— Твердо становлюсь на путь исправления,— бодро ответил Шлихт.

— Тогда держи,— протянул Шлихту синий конверт, на котором вверху четким шрифтом был написан адрес зоны, а в графе «Адрес отправителя» стояло: Латвийская ССР, Рига, название улицы, номер дома и подпись Еве-Терезе Винтер де Сирано.

Конверт был распечатан. Начальник отряда был обя­зан читать письма, так что содержание письма было ему известно.

— Что за графиня тебе пишет? — спросил он Шлихта. Письмо было от одной латышской подруги, с кото­рой он познакомился, гуляя по набережной Ялты. Она была наполовину испанка. Дед жил в Испании, и она меч­тала к нему уехать. Испанский она знала в совершенстве. И когда они расставались, Шлихт подарил ей томик Тур­генева на испанском языке. На второй странице обложки он написал: «Моему другу и дорогому мне человеку на долгую память»

Придя на зону. Шлихт написал ей, где находится, не сильно рассчитывая на ответ, но ошибся.

В конверте, кроме письма, была фотография. Они часто ездили с ней в Ливадию, гуляли по Золотой тропе. Она еще называется Царской, потому что по ней любил прогуливаться последний Романов. Тропа представляла собой выложенную гравием дорожку, идущую вдоль бе­рега и плавно уходящую в горы. На пути часто попада­лись лавочки и беседки, где любил отдыхать Николай II со своей свитой.

Все было немного запущено, беседки заросли дико­растущими деревьями, но Шлихту с подружкой это не ме­шало. Густые заросли скрывали их от посторонних глаз. Поднимаясь по тропе, на повороте они увидели малень­кий замок-крепость с башенками, бойницами и кованы­ми ажурными воротами. Он очень живописно выглядел на фоне моря, леса и скал. Подойдя ближе, они увидели, что замок чуть выше человеческого роста. У Терезы был «Кодак», и она несколько раз сфотографировала Шлих­та на фоне замка. Но каково было их удивление, когда, открыв калитку в воротах и войдя в замок, они очути­лись в туалете.

Сейчас, глядя на фотографию, на которой он позиро­вал на фоне царского туалета, Шлихт понял, что он пле­бей по рождению, и как бы он ни пыжился, останется им навсегда. У него оставалась только одна возможность — стать аристократом. Он должен стать аристократом духа. Показав фотографию отрядному, он грустно заметил:

— Да, был в свое время знаком с графиней. Вот за­мок, в котором мы провели свои лучшие дни.

Нет худа без добра

На зоне свирепствовала дизентерия, завезенная с пе­ресылки

очередным этапом. Медсанчасть была перепол­нена ослабевшими от поноса и истощения зеками. Ле­карств не хватало. На дальняк, расположенный в конце локалки², выстраивалась очередь. На зоне был объявлен карантин. Это значит, что зеки лишились и без того ред­ких свиданий, посылок и передач.

В БУРе все было спокойно. Здесь зеки не общались ни с кем, кроме «шныря», в обязанности которого входи­ла раздача пищи и уборка помещения.

Шлихт сидел в камере с зеком по кличке Кагебист. У того было двенадцать пасок сроку, из которых он отси­дел всего пять. Впереди были долгие семь лет, и он, не выдержав тоски по свободе, пустился «во все тяжкие».

Распустил по отрядам слух, что он не обычный осуж­денный, а майор госбезопасности, под видом простого зека внедренный в среду осужденных для сбора инфор­мации и надзора за действиями администрации колонии.

За пачку чая он на вечер снимал у «шныря» отряда по­мещение конторки и вел прием зеков, недовольных режимом содержания. Недостатка желающих попасть на прием не было. «Шнырь» следил за тем, чтобы соблюдалась оче­редь, но за десять сигарет или «заварку» мог пойти на слу­жебное преступление, пропустив без очереди нетерпеливо­го жалобщика. К Кагебисту приходили кляузники со всех отрядов и писали жалобы на «хозяина» и «кумовьев», обви­няя их во взятках, поборах, жестокости и беспределе.

Удивительно, как он смог вести эту деятельность, сра­зу же не очутившись в оперчасти. Но ему повезло: он успел собрать толстую папку компромата на начальника колонии и его подчиненных.

В один из дней он записался на прием к «хозяину» и положил ему на стол злополучную папку.

— Это дубликаты,— сказал Кагебист,— оригиналы я отправил на свободу. Они в надежных руках. Если не хо­чешь сидеть вместе с нами, ты должен меня освободить. Скажешь, что во время ночного обхода на тебя напал неизвестный зек с ножом, а я с риском для жизни спас тебя. И ты ходатайствуешь о моем помиловании.

Начальник колонии, полковник внутренних войск, позеленел от такой наглости и, вызвав войсковой наряд, заорал:

— Сгною в БУРе !

По дороге Кагебиста били, как сидорового козла. В помещение БУРа его внесли на носилках.

И все же «хозяин» избавился от Кагебиста, отправив его в колонию-поселение, а взяточник «шнырь» отделал­ся пятнадцатью сутками штрафного изолятора.

Последние два месяца Шлихт просидел один. От ис­тощения и одиночества сознание становилось чистым и ясным, а тело невесомым. И тогда казалось, что его душа отделяется от тела и парит в облаках. В этот момент он часто вспоминал Гуру и сказанные им строки:

«Блеск рубинов и алмазов не манит меня».

«Куда милее сердцу белые облака, венчающие изум­рудные вершины гор».

«Я сижу в одиночестве, не думая о времени, пока в обыденном мире внизу течет жизнь и сменяются события».

«Жиголо»

Каждый раз после освобождения приходилось начи­нать с нуля. С годами адаптация к жизни на свободе да­валась Шлихту все труднее. Не было ни жилья, ни знако­мых, которые хотели бы помочь бескорыстно. Но он не падал духом. С ним был опыт всей предыдущей жизни.