Бриллианты из подворотни

Войнов Александр Иванович

– Завтра утром повезут троих на суд. Одна из шконок твоя.

Дни в тюрьме похожи друг на друга как две капли воды. Распорядок не отличался разнообразием. Подъем в шесть часов, затем — утренняя проверка, на которую все обитатели хаты выстраивались в проходе между нар, и корпусной¹, в сопровождении двух вертухаев, пересчи­тывал их по головам.

Затем открывалась кормушка, и все получали завт­рак. Съев завтрак, ждали обед. А расправившись с обе­дом, ждали ужин. После вечерней проверки, кроме отбоя, ждать было нечего. Особое место в распорядке занимала прогулка. Их хату

выводили гулять сразу же после завт­рака. Прогулочные дворики были небольшие и распола­гались на крыше тюремного здания. Прогулок Шлихт не пропускал. Это было единственной возможностью поды­шать воздухом.

Однажды на стене прогулочного дворика они увидели необычные предметы. По четырем углам появились мощ­ные осветители. Рядом была Пугачевская башня, в кото­рой, по слухам, держали смертников, и из которой бежал Дзержинский. Все решили, что их водят гулять по ночам.

Утром, как обычно, вертухай открыл дверь, посту­чал ключом по металлической ручке и противным голо­сом прокричал:

— Встать на проверку!

Сонные зеки начали слазить со шконок и строиться в проходе.

И тут случилось невероятное. Последующие события все воспринимали как продолжение тяжелого тюремно­го сна. В камеру вместо привычного корпусного четким шагом вошли три гестаповских офицера. Зеки не знали их знаков различия, но, судя по всему, чины у всех были высокие. Все опешили. Прошло несколько минут заме­шательства, и уже вся хата орала:

— Ура! Наши пришли!!!

Но не тут то было. Они ошиблись. В одном из них все вдруг узнали корпусного по кличке Коньголова. Эту кличку он оправдывал невероятно большой головой.

Коньголова ударил доской для подсчета ближнего зека по спине и заорал:

— Я вам покажу «наши»!

И покрыл их трехэтажным матом, ничего общего не имеющим с культурной немецкой бранью. Как и его спут­ники, он был навеселе. Присмотревшись к двум другим гес­таповцам, Шлихт узнал в них своих любимых актеров — Вячеслава Тихонова и Леонида Броневого. Из троих Ти­хонов был самый трезвый. Он брезгливо посмотрел на орущего Коньголову и сквозь зубы процедил:

— Руссише швайн. Доннер веттер.

Затем хотел что-то добавить, но, видно, немецкий ему давался нелегко. А шеф берлинского гестапо по-немецки вообще не говорил. Вдобавок был пьянее других. Он об­вел всех своими поросячьими глазками, громко икнул и, махнув рукой, вышел в коридор. За ним ушли Коньголо­ва и Штирлиц.

Зеки долго не могли опомниться. Но тут открылась кормушка, и баландер, раздавая завтрак, сообщил, что в Бутырской тюрьме снимается фильм под названием «Сем­надцать мгновений весны».

А насчет смертников в Пугачевской башне слухи были ложные. Баландер, возивший туда баланду, сказал, что там лечат от чесотки.

Публика в хате была самая разношерстная. В основном был человеческий хлам, который общество упорно старалось выбросить за борт. Человек, однажды по­павший в следственно-судебную совдеповскую мясоруб­ку сроком более чем на три года, переставал быть психи­чески и физически нормальным. За время пребывания в заключении он претерпевал массу лишений, не всегда за­служенных. Незаслуженные наказания давали ему мораль­ное право раздвинуть границы дозволенного и, выйдя на волю, он мог совершить поразительное по своей жесто­кости

преступление, не испытывая при этом угрызений совести. Шлихт иногда задумывался, почему общество ве­дет себя так неосмотрительно. Собака, которую держат в вольере, плохо кормят и дразнят в течение нескольких лет, обязательно кого-то укусит.

Многие из находящихся здесь были забыты всеми и могли рассчитывать только на себя. Это можно было проследить по количеству передач. Каждый подследствен­ный имел право на одну продовольственную и одну вещевую передачи в месяц.

Но если на «малолетке» передачи получали все пого­ловно, на общем режиме — почти все, то в «строгих» ха­тах, где каждый имел две и более судимостей, передачу получал каждый десятый, а на «особом» их не получал никто.

Женитьбы Кречинского

На фоне этой серой массы выделялся зек по кличке Кречинский. Эта кличка полностью характеризовала род его занятий. Кречинский был брачным аферистом. Он был высокого роста, подтянутый и широкоплечий. Его нельзя было назвать красавцем, но в нем чувствовалась порода.

Шлихту он чем-то напоминал графа Калиостро. В разго­воре Кречинский не употреблял нецензурных и жаргон­ных выражений, что не было свойственно остальным оби­тателям камеры. У него была третья судимость. Две пер­вые «ходки» были также за брачные аферы.

Схема его преступлений была элементарна. Разъезжая по городам и весям России, он находил перезревшую де­вицу, разведенную или вдову, и всеми силами выказывал желание соединиться с ней брачными узами. Чаще всего он выдавал себя за старшего научного сотрудника или капитана дальнего плавания.

Войдя в доверие к невесте и ее родственникам, Кре­чинский согласовывал с ними день свадьбы. Когда все было готово, он объявлял, что едет на неделю в команди­ровку в Прибалтику. Провожали его всей семьей. На до­рогу он брал деньги у будущих родственников, обещая закупить все необходимое для свадьбы и дальнейшей со­вместной жизни. И был таков...

Сумма колебалась от пятисот рублей до нескольких тысяч. Большинство потерпевших, боясь огласки, в ми­лицию не заявляли.

С годами он заматерел, набрался опыта и обрел шарм, и из российской глубинки перебрался в столицу. Кречинский стал почитателем российских эстрадных певиц первой величины и не пропускал ни одного концерта. Одевался дорого, но неброско, умел вовремя заговорить и вовремя промолчать.

Познакомившись в Центральном Доме кино с Аллой Пугачевой, которая приехала туда после концерта, он сумел произвести на нее неизгладимое впечатление. Вскоре был назначен день свадьбы, и Кречинский уехал в командировку. Теперь он выдавал себя за полковника медицин­ской службы. У Аллы Борисовны он прихватил одинна­дцать тысяч рублей.

«Спалился» он на начинающей певичке, у которой мама имела медицинское образование. Когда они пили чай, будущая теща спросила:

— Как будет по-латыни вода?

— Водеус,— ответил полковник медицинской службы. У тещи закралось подозрение, и она сдала Кречинского ментам.

Пугачева, не желая огласки, от иска отказалась и пе­редала Кречинскому передачу.

Шлихт сначала не верил Кречинскому, но когда тот получил обвинительное заключение, то убедился, что все рассказанное Кречинским — правда.