Бриллианты из подворотни
Шрифт:
– Завтра утром повезут троих на суд. Одна из шконок твоя.
Дни в тюрьме похожи друг на друга как две капли воды. Распорядок не отличался разнообразием. Подъем в шесть часов, затем — утренняя проверка, на которую все обитатели хаты выстраивались в проходе между нар, и корпусной1, в сопровождении двух вертухаев, пересчитывал их по головам.
Затем открывалась кормушка, и все получали завтрак. Съев завтрак, ждали обед. А расправившись с обедом, ждали ужин. После вечерней проверки, кроме отбоя, ждать было нечего. Особое место в распорядке занимала прогулка. Их хату
Однажды на стене прогулочного дворика они увидели необычные предметы. По четырем углам появились мощные осветители. Рядом была Пугачевская башня, в которой, по слухам, держали смертников, и из которой бежал Дзержинский. Все решили, что их водят гулять по ночам.
Утром, как обычно, вертухай открыл дверь, постучал ключом по металлической ручке и противным голосом прокричал:
— Встать на проверку!
Сонные зеки начали слазить со шконок и строиться в проходе.
И тут случилось невероятное. Последующие события все воспринимали как продолжение тяжелого тюремного сна. В камеру вместо привычного корпусного четким шагом вошли три гестаповских офицера. Зеки не знали их знаков различия, но, судя по всему, чины у всех были высокие. Все опешили. Прошло несколько минут замешательства, и уже вся хата орала:
— Ура! Наши пришли!!!
Но не тут то было. Они ошиблись. В одном из них все вдруг узнали корпусного по кличке Коньголова. Эту кличку он оправдывал невероятно большой головой.
Коньголова ударил доской для подсчета ближнего зека по спине и заорал:
— Я вам покажу «наши»!
И покрыл их трехэтажным матом, ничего общего не имеющим с культурной немецкой бранью. Как и его спутники, он был навеселе. Присмотревшись к двум другим гестаповцам, Шлихт узнал в них своих любимых актеров — Вячеслава Тихонова и Леонида Броневого. Из троих Тихонов был самый трезвый. Он брезгливо посмотрел на орущего Коньголову и сквозь зубы процедил:
— Руссише швайн. Доннер веттер.
Затем хотел что-то добавить, но, видно, немецкий ему давался нелегко. А шеф берлинского гестапо по-немецки вообще не говорил. Вдобавок был пьянее других. Он обвел всех своими поросячьими глазками, громко икнул и, махнув рукой, вышел в коридор. За ним ушли Коньголова и Штирлиц.
Зеки долго не могли опомниться. Но тут открылась кормушка, и баландер, раздавая завтрак, сообщил, что в Бутырской тюрьме снимается фильм под названием «Семнадцать мгновений весны».
А насчет смертников в Пугачевской башне слухи были ложные. Баландер, возивший туда баланду, сказал, что там лечат от чесотки.
Публика в хате была самая разношерстная. В основном был человеческий хлам, который общество упорно старалось выбросить за борт. Человек, однажды попавший в следственно-судебную совдеповскую мясорубку сроком более чем на три года, переставал быть психически и физически нормальным. За время пребывания в заключении он претерпевал массу лишений, не всегда заслуженных. Незаслуженные наказания давали ему моральное право раздвинуть границы дозволенного и, выйдя на волю, он мог совершить поразительное по своей жестокости
Многие из находящихся здесь были забыты всеми и могли рассчитывать только на себя. Это можно было проследить по количеству передач. Каждый подследственный имел право на одну продовольственную и одну вещевую передачи в месяц.
Но если на «малолетке» передачи получали все поголовно, на общем режиме — почти все, то в «строгих» хатах, где каждый имел две и более судимостей, передачу получал каждый десятый, а на «особом» их не получал никто.
Женитьбы Кречинского
На фоне этой серой массы выделялся зек по кличке Кречинский. Эта кличка полностью характеризовала род его занятий. Кречинский был брачным аферистом. Он был высокого роста, подтянутый и широкоплечий. Его нельзя было назвать красавцем, но в нем чувствовалась порода.
Шлихту он чем-то напоминал графа Калиостро. В разговоре Кречинский не употреблял нецензурных и жаргонных выражений, что не было свойственно остальным обитателям камеры. У него была третья судимость. Две первые «ходки» были также за брачные аферы.
Схема его преступлений была элементарна. Разъезжая по городам и весям России, он находил перезревшую девицу, разведенную или вдову, и всеми силами выказывал желание соединиться с ней брачными узами. Чаще всего он выдавал себя за старшего научного сотрудника или капитана дальнего плавания.
Войдя в доверие к невесте и ее родственникам, Кречинский согласовывал с ними день свадьбы. Когда все было готово, он объявлял, что едет на неделю в командировку в Прибалтику. Провожали его всей семьей. На дорогу он брал деньги у будущих родственников, обещая закупить все необходимое для свадьбы и дальнейшей совместной жизни. И был таков...
Сумма колебалась от пятисот рублей до нескольких тысяч. Большинство потерпевших, боясь огласки, в милицию не заявляли.
С годами он заматерел, набрался опыта и обрел шарм, и из российской глубинки перебрался в столицу. Кречинский стал почитателем российских эстрадных певиц первой величины и не пропускал ни одного концерта. Одевался дорого, но неброско, умел вовремя заговорить и вовремя промолчать.
Познакомившись в Центральном Доме кино с Аллой Пугачевой, которая приехала туда после концерта, он сумел произвести на нее неизгладимое впечатление. Вскоре был назначен день свадьбы, и Кречинский уехал в командировку. Теперь он выдавал себя за полковника медицинской службы. У Аллы Борисовны он прихватил одиннадцать тысяч рублей.
«Спалился» он на начинающей певичке, у которой мама имела медицинское образование. Когда они пили чай, будущая теща спросила:
— Как будет по-латыни вода?
— Водеус,— ответил полковник медицинской службы. У тещи закралось подозрение, и она сдала Кречинского ментам.
Пугачева, не желая огласки, от иска отказалась и передала Кречинскому передачу.
Шлихт сначала не верил Кречинскому, но когда тот получил обвинительное заключение, то убедился, что все рассказанное Кречинским — правда.