Брильянты на снегу

Раскина Светлана

Я не верила своим ушам. Эта женщина говорила о СВОИХ страданиях, рассказывая об убийстве и безвинно пострадавших вследствие него людях!

… — Всё из-за любви, — продолжала она со странною усмешкой. — Я вынуждена была уехать, а он писал мне из заключения письма… такие, знаете ли, трогательные письма.

Писал, что мы должны назвать нашу новорожденную именем убитой. Он взял с меня слово, что дочь наша будет носить её имя, чтобы ее дух успокоился и не вредил нам. Я назвала. Он мистик и верит, что душа убиенной отпустит нам грех и все такое, — и она засмеялась искусственным смехом, в котором не было и искры веселья.

—

Теперь всё это кажется мне таким далеким… И Шалевский с этими его пьесками о мещанской морали добродетельных провинциальных помещиков, ха-ха-ха! Дюбуа! Вот кто по настоящему велик! Он будет более знаменит, чем его отец! Вы читали его последний роман? Чудо! Вы знаете, как только мой муж умрет, мы обвенчаемся, и я рожу Александру столь же гениального сына, и он будет знаменит даже более, чем его отец и дед! А его отец (мысленно она уж родила сына) всё, знаете ли, хочет меня исправить. Все решительно хотят меня исправить! — и она громко рассмеялась, запрокинув голову.

— «…Предрассудок! он обломок

Давней правды. Храм упал», — на память громко продекламировала она Баратынского.

Я смотрела на нее широко открытыми глазами. Эта женщина кажется безумной или в действительности безумна совершенно?

Видя мое замешательство, она расхохоталась еще громче:

— Вы знаете, французы считают нас, русских дам, какими-то мифическими богинями! Мой Дюбуа верит, что мы все ходим на медведя и питаемся одними конфектами! Это так трогательно, не правда ли? — спросила она очень живо, залилась громким смехом и рукой, с пальцами, унизанными тяжелыми драгоценными перстнями, взяла со столика фужер с игристым напитком. — Да пусть себе, если это их забавляет! Как, впрочем, и нас! Да пейте же вино, мы угощаем своих гостей великолепным вином! И оставайтесь, сегодня поздно будет герцог де Морни (вы знаете, он пишет водевили?), так он будет читать нам сегодня вечером новую свою пиесу!..

Прелестная девушка лет семнадцати с лучистыми голубыми глазами и рыжеватыми волосами, в светлом шелковом платье (старшая дочь ее, как шепнули мне на ушко, да это было видно и без слов, по чертам ее), бывшая здесь же, села за рояль и начала негромко музицировать в ожидании гостей. Я разместилась в креслах в полутени с фужером шампанского, прикрыв глаза и как бы наслаждаясь аккордами. Голова моя шла кругом, но вовсе не от «Veuve Clicquot»!

Её дочь в этом вертепе! Тут, к слову, вспомнила я театр и премьеру по пьесе Шалевского. Тогда я следила за ходом игры с напряжением, узнавая по временам в главном герое самого автора — дерзкого, презирающего законы, условности и правила, и невольно искала в этой пьесе ответ, ключ который приоткроет тайну убийства, но… его не было! Пьеса была искрометна, мила, нравоучительна и не более. Словом, обычный vaudeville с наставлением в конце.

Но вернемся к реальности.

Итак, по собственному ее внезапному признанию убила ОНА!

Богу было угодно раскрыть мне подробности этого чудовищного преступления.

Что сказать? Два этих типа — женский и мужской — напоминали двух хищных животных, лишь сверху слега припудренных позолотой светскости. Будучи одинаковыми по своей натуре и кругу, они сошлись и, когда на дороге им попала слабейшая жертва — бедная маленькая Жанет, они проглотили ее, а потом сильнейший из этих двух поглотил другого.

И, пока Шалевский сидел в тюрьме, находясь на пороге позора и каторги, она уже добивалась другого, нимало не беспокоясь чем-то

еще. Что это — нимфомания, распущенность, душевная болезнь?

Я выдержала некоторое приличное время и откланялась, дав себе слово никогда не бывать здесь более. Хотя бы потому, что невозможно бывать здесь и не потерять своей репутации. И только чувство жалости к юной, и, как казалось, невинной еще душой и телом девушке, тихо наигрывающей печальную мелодию за роялем, не покидало меня…

Глава 13

Что было дальше

Чтобы не нарушать слова, данного мной, пишу я всё это, не упоминая подлинные имена главных персонажей. Но всякий, кто жил в те дни, не ошибется, как я думаю, с именами персон, игравшими в этой истории важную роль.

…Через некоторое время муж графини умер в России, и она сочеталась браком с младшим Дюбуа, но союзу этому не суждено было стать счастливым. Странным образом эта женщина разрушала всё и всех, к кому относилась! Честолюбивые планы её не состоялись: вместо наследника и продолжателя великой писательской династии, родила она дочь, затем потеряла еще до времени родов следующего ребенка (хотя и проводила почти все время в постели ради его сбережения). И, когда, спустя пару лет, на свет появилась еще одна дочь, вместо долгожданного сына, окончательно, как казалось, сошла с ума: она то гневалась на всех вокруг без причины, то впадала в затяжную хандру и беспрестанно мучила мужа своего безобразной ревностью ко всем и вся, устраивая страшные истерики на публике и, по видимому, в семействе.

Даже собственная старшая дочь ее, Ольга, не избежала этой участи — графиня ревновала мужа и к ней! Той пришлось съехать из дома. Бедная девушка! Репутация матери лишила ее возможности сделать блестящую партию, а ведь она принадлежала к знатному роду, восходящему к русскому царскому дому. В конце концов, она вышла замуж за маркиза Шарля де Т.

Матери же её доктора поставили неутешительный диагноз: «мадам Дюбуа душевно больна и выздоровление уже никогда не наступит».

И все-таки — душевная болезнь! Что несколько ослабляет тяжесть содеянного. Но Бог ей судья.

Дюбуа, совершенно измученный этим браком, сохранял его, как мог, ради двух маленьких дочерей своих, которых нежно любил, но на излете жизни встретил совершенно очаровавшую его Анриетту Э. и ушел к ней, тяжко страдая при этом от сознания греховности подобного образа жизни. Через четыре года жена его умерла, и он смог жениться еще раз.

Впрочем, счастье его, уже глубокого старика, было недолгим — через несколько месяцев умер и он сам.

Ирония судьбы в том, что сам он когда-то надкусил гнилое яблоко, вступив в связь с замужней женщиной, и, фигурально выражаясь, сгнил душевно, в свою очередь вовлекая горячо любимую им Анриетту в связь с женатым человеком. Всё это было мучительно ему вдвойне, потому что прежде, на протяжении многих лет, сам он громко и последовательно осуждал любой адьюлтер…

…Шалевский же, никогда до конца не отпускаемый произошедшей в его жизни трагедией, устроил в своем имении учительскую семинарию и сам много и плодотворно работал, однако почти все его рукописи сгорели при страшном пожаре, случившемся в его родовой усадьбе. Женился он пару раз (один раз на француженке, потом — на англичанке) и оба раза овдовел менее, чем через год, стойко закрепив за собой в обществе славу синей бороды. Много позже переехал он во Францию и поселился недалеко от Ниццы вместе со своей дочерью Жанет, признав ее. Там он и скончался от воспаления легких и умер на ее руках.