Брильянты на снегу

Раскина Светлана

Я улыбнулась.

— Да душа моя, тебе пока непонятны волнения материнского сердца, и … — она не успела договорить, так как к нам приблизились хозяева бала, и рядом с ними тот, мысли о ком не покидали меня долгие месяцы, вплывая кстати и некстати среди ежедневной суеты!

— Позвольте представить — господин Шалевский! — словно сквозь туман донеслось до меня.

И совсем близко от себя я увидела проницательный, как бы смеющийся, обжигающий взгляд черных глаз, тот самый взгляд, о котором по московским салонам ходили легенды…

Я призвала на помощь опыт всей своей светской жизни, чтобы ничем не выказать своего душевного смятения.

— Сударыня, я счастлив, наконец, быть представленным

той, об уме и обаянии которой столь наслышан и перед красотой и грацией которой, как я теперь убедился, меркнут любые слова! — услышала я бархатный, обволакивающий голос, который производил столь глубокое впечатление на юных девиц и впечатлительных дам.

Я, улыбнувшись не более, чем принято, отвечала столь же банальными фразами, стараясь смотреть на него не прямо, а как бы вскользь, и, чтобы немного успокоиться, поискала глазами мужа.

Да вот он: кружит в танце губернаторшу в платье цвета электрик и с высоко зачесанными над костлявой шеей волосами, улыбаясь ей самой приятной улыбкой на пухлых пунцовых губах и выделывая весьма фривольные па ногами, подпрыгивая и при этом потрясая ими в воздухе!

— Могу ли я просить Вас оказать мне честь и танцевать со мною? — вернул себе мое внимание Шалевский, тоном, не оставляющим сомнения в том, что он заранее более чем уверен в положительном ответе.

— Буду очень рада, котильон свободен, — и я записала в свою бальную книжечку напротив последнего танца его имя.

Он склонился в легком, почтительном поклоне, с некоторой долей развязности, отлично усвоенной нашими светскими львами, не преходящей, впрочем, пределы благовоспитанности, и отошел на время.

— Что? Наш драматургический бонвиван и тебя пытается сбить с пути истинного? Смотри, не обратись же в одну из фигур его водевилей! — провожая взглядом его высокую фигуру, несколько ненатурально рассмеялся мой муж, подходя ко мне чуть поспешнее, чем было бы прилично.

Тут раздался гонг к ужину и об руку, равно как и другие присутствующие, мы неспешно направились в соседнюю залу, с рядами ливрейных лакеев, стоящими навытяжку вдоль стен, к сверкающему свечами, хрусталем, серебром и фарфором столу, украшенному гирляндами живых цветов…

Речи произносились, высокие имена и громкие события упоминались, шампанское, как впрочем, и другие напитки, куда более крепкие, лились рекой, лица присутствующих раскраснелись, беседа за столом становилась всё более свободной, громкой и непринужденной, вышколенные лакеи сновали с подносами, и все шло своим чередом, но на протяжении всего ужина ловила я на себе огненные взгляды Шалевского, и мне становилось не по себе, хотя я и была надежно защищена от всяческого романтизма со своей стороны броней той мрачной тайны, которую знала про этого, несомненно, сильного и опасного человека. Почти машинально поддерживая приличествующую случаю беседу со своими кавалерами по правую и левую руку, я ни на минуту не забывала о предстоящем в скором времени близком общении с Шалевским.

Но вот, затянувшийся, хотя и изысканный, ужин подошел к концу, танцы возобновились и, наконец, дирижер бала возвестил: КОТИЛЬОН. Через огромную бальную залу ко мне направлялся тот, откровенный разговор с кем был для меня почти столь же желанен, сколь и страшен.

Должна ли я открыть ему тайну своего знакомства с Жанет или благоразумнее молчать?

Глава 10

Решительный разговор. Не убивал!

В ясный, морозный день странно выглядит кладбище: ярко сияет солнце, птицы, перепархивая с ветки на ветку, роняют с них снег и подают голоса, оживляя царящую здесь обычно тишину. В отличие от людей суеверных, коих в моем окружении, боюсь, большинство, я люблю бывать на кладбищах — здесь покойно, и мысли успокаиваются

в этом безмолвии. Я иду по расчищенным между сугробами и стройными рядами могил с надгробиями и скорбными мраморными ангелами, дорожкам. Я знаю, ЧТО я ищу. Вот и могила Жанет. Никаких надгробий и эпитафий, простой деревянный крест… Но что это?! Свежие цветы! Кто принес их сюда теперь? Пересуды умолкли, тема этого, поистине, зверского убийства светской публике за несколько лет приелась, и в салонах ее уж никто более не обсуждал. Кто еще, кроме меня, помнил об этой одинокой загубленной жизни? Эта жизнь была так же хрупка и скоротечна и закончила свой путь так же как эти цветы. …Ибо прах ты и в прах возвратишься.

Молва утихла, дело зашло в тупик. Шалевский снова сидел в тюрьме и снова вышел, на сей раз полностью оправданный, как и его домашние слуги. Но одна из служанок, не пережив позора и страха, умерла в тюрьме. И эта загубленная жизнь тоже, в конечном счете, на совести убийцы Жанет!

Кому до такой степени она мешала? Кто мог до того ослепнуть от ярости, кто ненавидел ее так, что не посчитался даже с риском тюрьмы и каторги? И чем была вызвана эта все уничтожающая на своем пути ненависть? В тысячный раз я задавала себе эти вопросы и не находила удовлетворительного ответа или хотя бы насколько — то правдоподобного.

Итак, в очередной раз говорила себе я, обычный разбой исключен — меховой салоп, драгоценности, часы, кошелек с деньгами и ключи от дома и внутренних помещений нетронутыми обнаружены были при мертвом теле.

Слуги Шалевского, первоначально назначенные подозреваемыми (дескать, по наущению барина своего и за деньги убили для него ставшую дня него обузой содержанку его), при дальнейшем ходе расследования оказались лишь жертвой жадного до денег дознавателя, который надеялся таким образом поправить свое материальное положение, заставив богатого и знатного дворянина откупаться.

По той же причине сняли обвинение и с молодого повара, готовящего на оба дома. Изначально думали, что тот, дескать, мог убить француженку, третировавшую его сестру (тоже из крепостных), которая отдана была ей в горничные и которую она вознамеривалась, якобы, выдать замуж за какого-то старика из дворни.

На этой версии даже и я задерживалась, как на вполне заслуживающей внимания, так как все, знавшие Жанет, показывали в голос, что характер её в последнее время сильно испортился (ах, я знала причину этого!) и она вымещала свой гнев на невинных слугах, что, признаю не без сожаления, очень даже могло быть. Ибо я видела, в каком была она состоянии в последние свои дни, и вполне могла себе представить, что в припадках бессильного гнева она могла быть невыносимой для слуг своих, да и для самого Шалевского.

Шалевский! Снова и снова возвращалась я к этому странному, одновременно притягательному и отталкивающему субъекту. И снова вставал в памяти тот бал, как будто всё это было сегодня…

…Вот он пересекает бальную залу, и кончики наших пальцев встречаются при первых звуках музыки. Он смотрит прямо в мои глаза, явно ожидая чего-то большего, чем холодная вежливость, но, увы (или скорее — слава Богу!), мне не до любовных интрижек с этим известным ловеласом, и я отвожу глаза и весь танец стараюсь смотреть через его плечо. Задело ли мое равнодушие его самолюбие? Видимо, да, так как, проводив меня к моему месту, он просит разрешения присесть подле и заводит беседу, пересыпанную комплиментами, коими он жонглировал со свободой человека совершенно светского, привыкшего не задумываться над подходящими словами, которые будто сами собой нанизывались на нить разговора, усыпляя бдительность равным образом как девиц на выданье, так и многоопытных матрон, и невольно располагали к столь приятному собеседнику.