Британский союзник 1947 №38 (271)
Шрифт:
Теперь Костя вспомнил, как он повернул к сушилке, вошел в нее осторожно, с оружием наготове, и обнаружил старика-нищего возле горящих в топке дров. Большая голова под драным малахаем, лицо в пенной бороде. На нем подпоясанный красным брючным гашником армяк, сапоги. На костлявой груди под армяком словно прирос тяжелый серебряный крест. Как не сняли с него этот дорогой крест на дорогах, полных бандитского и уголовного сброда? Цедил сквозь зубы о том, что ноют у него ноги в валяных сапогах, намокающих часто, что много бродит по монастырям да церквам, по ярмонкам да гульбищам за куском хлеба, за глотком воды. И что продувает его
Слушал старика, и, наконец, стала рождаться тревога. Чутьем уловил, что он не один был здесь. Чутье это пришло к нему за годы работы в угрозыске, там, в притонах и «шалманах», среди шпаны толкучего рынка, на допросах.
Нет, старик ничем не выдал того, другого человека. Лениво жевал хлеб, шаркал ногами. И следов не было: окурков ли, подошвы сапога, обрывка бумаги, клочка материи. Но что-то заставляло думать, подозревать. И он спросил:
— А где тот, что с тобой сидел, дедка? Ну, грелся около печки?
— В дверь ушел, — равнодушно ответил старик. — Вдруг встал и шмыг на улицу. А вскорести и ты подъехал. Новый человек. Ну, мне и хорошо. Все не один, поговорить есть с кем.
И все клонил голову, прятал лицо. Костя сказал, пытаясь углядеть под космами бровей слезящиеся льдинки его глаз:
— Он был в черном френче?
— Похоже что...
— А на ногах желтые ботинки?
Старик тут поднял голову, усмехнулся и сразу же погасил усмешку, даже закрыл рот ладонью, точно стыдливая девица:
— Все знаешь, а спрашиваешь... Только не видал я ботинок... Не гляжу, кто в чем ходит по этой грешной земле...
— Под носом у тебя были эти ботинки, а не видел?
Костя едва не дернул от злости старика за его скукоженный армяк, но, опомнившись, выскочил на улицу и вот тут, наконец-то, разглядел огромные, как у медведя, следы на жидком месиве весенней грязи. Они вели по тропе в лес... Вскочив в седло, погнал лошадь, настегивая подобранным хлыстом, так что до сих пор не отойдет животное: ноги подрагивают и бока еще дымятся, а в уголках губ стынет пена с розовыми хлопьями.
— Не сердись, — пригнулся к седеющей гриве. — Только больно крупный громила ушел...
Стрелка совсем осмелела, слыша в голосе доброту, и, как слепая, медленно понесла ноги через тропу к кочкам, обросшим мхом, потянула к ним разбухшую от жил шею. Он дернул поводок, и лошадь послушно, в размет принялась раскидывать копыта.
3
Старик сидел все на том же месте у печи. Он оглянулся на вошедшего, спросил нехотя:
— Догнал?
— Нет, ушел за реку...
— Слышал я выстрел, — так же нехотя, но уже с облегчением в голосе, продолжал старик. — Ну, думаю, одним меньше в этом мире, другим больше в том, лучшем.
Костя подсел рядом на кучу битого кирпича и искоса глянул на старика. Борода его, пегая от седины, поблескивала, будто тлела в жару печи, глаза все так же были прикрыты веками. Казалось, старик засыпал, но вот качнулся вперед, сказал еще:
— Больно легко, поди-тка, от пули помереть.
Костя не ответил. Он подумал вдруг с отвращением, что совсем недавно
С девятнадцатого года гуляет эта банда, с июльской ночи, когда дезертиры — сыновья заводчиков и кулаков — разгромили в селе Игумнове сельсовет, забили насмерть пятерых красноармейцев из отряда, присланного за хлебом и картошкой для голодающих революционной России. Едва появились в волости части особого назначения с пулеметами, как рассыпалась банда, а частью ушла в соседнюю губернию.
К осени двадцатого года снова объявилась во время польской войны. Опять двинулась по деревням и селам, убивая советских работников, кооператоров, освещая себе путь факелами горящих изб и школ. Той же осенью задумал Оса связаться с Савинковым и украинскими бандами. Это чтобы действовать сообща. Направил к нему одного из своих сообщников, грамотея, бывшего писаря Никульской волостной управы Григория Солонцева. Пьяница Солонцев подвел. Достал самогону на деньги, которые дали ему на дорогу, в пристанционном отхожем месте затеял драку с пьяными тоже субъектами. С разбитым носом, в злобе великой стал грозить мужикам. Кто-то сообщил в милицию. Здесь отрезвевший сразу Солонцев без ломанья и отнекивания выложил все о себе. Посланные в лес части особого назначения снова растрепали банду. Больше сотни дезертиров сдалось в плен, а вот главные в который раз ушли от погони. Всю зиму двадцатого скрывались в лесу в блиндажах или же у «темняков» — деревенских богатеев, служивших банде в качестве наводчиков и укрывателей. Теперь снова выходят на «большую дорогу» — так надо понимать происшествие в совхозе.
Почему Симка здесь, в трех верстах от своих жертв? Один ли он, с бандой ли?
Вопрос этот не давал покоя. Костя схватил обгорелый шкворень, заворошил им угли, заставляя их снова, как в гневе, наливаться иссиня-красным огнем. Отбросив шкворень, оглянулся на старика:
— Ты мне, дедка, скажи, откуда этот к тебе в сушилку явился? С какой стороны?
— От Хмелевки, — с какой-то доброжелательностью ответил старик. — Сам он мне сказал — мол, шлепаю от Хмелевки.
— Долго ли он был с тобой?
Старик вытер влажные губы, подумал немного, ответил, а голос стал каким-то робким и неуверенным:
— Да почти тут же собрался. Только сел, как собрался да в двери. А чтой-то ты, парнишка досужий, все спрашиваешь да и спрашиваешь? Или так тот детина понадобился тебе? Небось он супротив тебя идет?
— Еще и как супротив, — вздохнул Костя. — Убийца тот детина, найти его надо, дедка. Сам-то знаешь ли его?
Старик перекрестился, стал натягивать на голову драный малахай.
— Ничего он тебе, дед, не говорил? Ну, дескать, куда пойдет?
— Эх-ха, — бормотал «божий странник», шаря палку в ногах. — Разве же разберешь нынче: кто убивать идет, а кто замаливать грехи.
— Ты, дедка, вспомни все же! — требовательно сказал Костя. — Неужто ничего тебе не говорил он?
— Сказал...
Старик поднялся, стукнул посошком о грязный, жамкающий влагой пол.
— Это, как ему спасибо за кусок хлеба. Сказал, что «непошто». Одно слово всего-то «непошто». Видно, молчун. Только и есть, что грелся да о чем-то думал. Будто спать хотел... Потом шасть в двери. А тут вскоре и ты подкатил. Разве же разберешь, кому чего надо...