Британский союзник 1947 №38 (271)
Шрифт:
— А по наущенью. Не иначе. Симка в работниках у Михаила Мышкова с малых лет. В мальчиках на побегушках и при магазине. Потом скот забивал, «бойцом», значит. Служил и дворником, и сторожем, и экономом, и кучером у Михаила Мышкова на фаэтоне. Кормил его Мышков густо, позволял баб-сезонниц обижать, прикрывал его грехи подсудные. Одевал у портного, не как иную дворовую челядь... Может, и неспроста ценил он так этого выпоротка, — сказал, точно спросил Костю. — Поговаривали насчет той полудурки. Ну, в общем-то, не полудурка она была в девках-то, а расписная краля. Потом это язык пошел заплетаться.
— Наговорят, — отозвался
— Ну, может, и наговорят, — согласился, сопнув шумно, Шаховкин. — Только скажу, что служил Симка хозяину, как преданная собака. Один, раз прохожанин-мужик спер в конюшне на хуторе прямо с лошади из-под седла потники... Догнал его Симка в трех верстах. Не знаю, жив ли сейчас тот прохожанин... Только, говорят, уползал по дороге на животе.
Он оглянулся на гул, доносившийся из угла трактира, мотнул головой:
— Мужики гомозятся, бавкают, что собаки. А потому как приехали в кооперацию. Прослышали, будто заготовки завезли. А заготовок... Кончились тут же.
Шаховкин сунул к носу Кости фигу из пальцев.
— Ну-ну, — вяло сказал Костя. — Значит, не хватает заготовок. Фабрик потому что мало еще работает. Стоят фабрики...
— Да оно понятно, — как-то торопливо перебил его Шаховкин. — За мужиков беспокоюсь. По разверстке сдали еще на масленицу, а в кооперации мало товару...
— Будет товар и в кооперации, придет время. Подождать надо, а не гомозить да бавкать.
Шаховкин поцокал языком, поскучнел, так же испытующе глядя то на Костю, то на крестьян, все еще толкующих о своем крахмале. Тихо, заговорщически проговорил:
— А то вон сидят Кузьмины-братья. Тот, что лохматый, культяпистый, — Евдоким, а седой да юркий — Михаил. Из Игумнова оба. Сомнения высказывают насчет продналога. Дескать, не разверстка ли снова...
— А что это ты, дядя, мне шепчешь?
— Ат, ляд тя возьми! — воскликнул Шаховкин, склонился и негромко: — Видел тебя в Андронове, в контору совхозную ты заходил к Фомичеву. А на лошадке-то, на Стрелке, сам волостной командир Колоколов катается. Неспроста, думаю, подарил Федор Кузьмич лошадку свою этому пареньку, даром что не графского виду. Думаю, не казенный ли человек, не государственный ли чин, вроде как я был когда-то.
— По родне мне Колоколов.
— Ага, — тут же как-то удовлетворенно произнес Шаховкин. — Мое-то дело, ясно, десятое...
— А сам-то, дядя Шаховкин, как насчет продналога?
— Насчет продналога-то?
Шаховкин помедлил, глянул в сторону все еще гудевших мужиков в углу, ухмыльнулся:
— Вот тебе, — сказал ехидно, — вахлюи же эти Кузьмины. Ездили сдавать крахмал на крахмало-терочный — картофельную муку трут. А крахмал красный да влажный — гроши дали за него. И эти гроши спускают. Зато о политике можно потолковать. Грамотеи... А что насчет продналога, надо пожить, — добавил, — поглядим да скажем погодя. К весне будущей. Сейчас чего же — кот в мешке.
Он помолчал, опять склонился к Косте:
— А коль по Симке, так в игумновских лесах — не иначе. Туда побёг. Некуда больше. (Нет, не верил он, что Костя не казенный человек, ох, не верил). А может, даже к сынку Мышкова, к Юрию. Вдруг да перебрался поближе к своей жене Юрка. Вон она какая у него — что стрекоза. Только не летает разве по воздуху.
— Этот разговор надо вам,
— Ат, ляд тя возьми! — тоненько вскричал снова бывший урядник и склонился к плечу Кости, зловещий тон послышался в голосе: — Много еще крови прольет Симка за господские обиды. Для него все равно, что человек, что скотина на бойне. Жалости нет... И надо бы его в наручники да к судье.
— Не один Симка. Тут целая банда убийц, — стараясь, чтобы голос был равнодушным, ответил Костя, с хлипом прихлебнув малинового напитка.
Но Шаховкин думал, видно, только о Симке. Он положил локти на стол, покосился на крестьян, хмельных и шумных, занятых своей болтовней о картошке и крахмале, заговорил снова:
— Загримироваться может Симка-то. Так особые приметы есть у него: при разговоре веки подымает вверх, ходит, наваливаясь вперед, говорит в нос и отрывисто...
— Встречаешь его, видно, часто, раз так помнишь хорошо особые приметы?
Уголком глаза Костя успел заметить, как на мгновенье качнулся его сосед в сторону. Тут же послышался тихий смех — и опять надвинулось воняющее тепло шубы.
— Коль и видел бы да встречал, так не моя это обязанность хватать и в кутузку. Есть службы на это... А я вот картошку возил в кооперацию. За четыре пуда получил взамен восемь фунтов соли, да на три тысячи деревянной посуды, да скаты колес... Мне и хватит. Аршинник бы нам с тобой выпить теперь...
— Не пью. Да к тому же вы бывший чин...
Шаховкин промычал вроде прощальных слов и побрел к дверям, икая на ходу. Дверь остервенело хлестанулась за ним, впустив клуб пара. На лестнице завопили с радостью:
— Вот и господин урядник покушавши.
И такой же громкий вопль в ответ:
— Я те, сукин сын, покажу урядника, я те взбутетеню, дорогу домой не сыщешь.
С грохотом повалилось что-то по деревянной лестнице.
Костя оглянулся на мужиков в углу. Те гомонили все так же, окутываясь клубами табачного дыма. Их фигуры то сливались воедино, то размыкались, и тогда опять он видел бороды и усы, тощие лица и круглые, цигарки в зубах, косматые и лысые лбы — они сходились, как у обозленных баранов. Руки со стаканами и кружками, запрокинутые головы, чавкающие рты. От криков звенело в ушах. Что они так расшумелись? Нет заготовок?
Кончив чаевничать, поднялись торговцы крахмалом, кряхтя надевали шапки, неторопливо наматывали шарфы на шеи, застегивали пуговицы тулупов. Оставшись один, Костя торопливо допил второй стакан чаю и собрался было тоже идти, да вспомнил темноту, пронизывающий по-февральски ветер — и лишь вытянул ноги под столом, закачался дремотно. Поплыли перед глазами лица агронома Фомичева, старика-нищего, Лизы в желтом свете окна, черная спина Симки, исчезающего в кустах... «Куда он? Где сейчас?»
Дверь хлопала по-шальному, входили новые посетители. Появился на пороге Колоколов — начальник волостной милиции. За тридцать Колоколову, а лицо юнца — с нежным румянцем на щеках, с кудельками льняных волос на висках, на лбу, с маленьким девичьим ртом. Сам невысок ростом, хотя крепок, как чувствуется по крутым плечам. Одет в островерхий кавалерийский шлем со звездой, полушубок, сапоги высокие, до колен, желтые и скрипучие. Рядом с ним встал такой же низкий мужчина — в бараньей шапке, в армяке, в сапогах. В руке винтовка, за плечами мешок.