Бродский: Русский поэт

Бондаренко Владимир Григорьевич

И только корабль не отличается от корабля. Переваливаясь на волнах, корабль выглядит одновременно как дерево и журавль, из-под ног у которого ушла земля… (Новый Жюль Верн, II)

И наконец разрушает и полностью поглощает ее … „Море полно сюрпризов“, в этой непредсказуемости еще одно преимущество моря перед сушей:

Море гораздо разнообразней суши. Интереснее,

чем что-либо. Изнутри, как и снаружи. Рыба интереснее груши. (Новый Жюль Верн, V)

Таким образом, море живет по своим законам, отличным от законов суши и человека…

Горбунову (поэма „Горбунов и Горчаков“) в сумасшедшем доме снится море. Море — это „нечто большее, чем мы, / что греет нас, само себя не грея“, и поэтому море для Горбунова оказывается реальнее, пусть даже и во сне, чем Горчаков „на табурете“.

Предпочтение воды другим стихиям является одной из причин внимания Бродского к морю:

Что на вершину посмотреть, что в корень — почувствуешь головокружение, рвоту; и я предпочитаю воду… (Реки)

В эссе „Набережная неисцелимых“ Бродский пишет: „В любом случае я всегда считал, что раз Дух Божий носился над водою, вода должна была его отражать. Отсюда моя слабость к воде, к ее складкам, морщинам, ряби и — поскольку я северянин — к ее серости“. Море для Бродского — это освобождение. Именно на берег моря он уехал бы жить с любимой женщиной, отгородившись от мира, от враждебного государства „высоченной дамбой“ (Пророчество). Море становится метафорой свободы от пространственных ограничений, а нарушение календарного цикла — метафорой свободы от ограничений временных.

Море значительнее человека, оно неподвластно ему.

2. Море как временная категория. Время в поэзии Бродского может трактоваться как продолжение пространства. Часто время у Бродского связано с морем. Сам Бродский в эссе „Набережная неисцелимых“ по этому поводу писал: „Под всякий Новый год… <…> я стараюсь оказаться у воды, предпочтительно у моря или у океана, чтобы застать всплытие новой порции, новой пригоршни времени“ …

Время для Бродского — это абсолют. Однако время, воплощаясь в море и расширяя его, само начинает сужаться. Море как временная категория начинает приобретать конкретные координаты во времени: „Октябрь. Море поутру / лежит щекой на волнорезе“ (С видом на море, I).

Если указано время, чаще всего становится очевидным и место в пространстве:

Январь в Крыму. На черноморский брег зима приходит как бы для забавы… (Зимним вечером в Ялте)

Признание Бродского в том, что он на Рождество старается быть рядом с морем, ассоциируется с периодически повторяемым в его рождественских стихах символом звезды. Эти символы поэзии Бродского взаимосвязаны, и так же как время отражается в море, в нем отражается и звезда: „Звезда желтеет на волне“… (Загадка ангелу). Связь образа моря и рождественских мотивов подчеркивается еще и тем, что море у Бродского мы видим чаще всего в осеннее или зимнее время. Север, а также Балтийское море ассоциируются у Бродского с серым цветом — цветом „времени и бревен“ (Пятая годовщина)…»

Иосиф

Бродский в течение всей жизни, всегда в период тревог и переломов, прежде всего возвращался к своему началу: к морю:

Когда так много позади всего, в особенности — горя, поддержки чьей-нибудь не жди, сядь в поезд, высадись у моря.

В море, по мнению Бродского, сходятся не только время и пространство, но и рождение и смерть. Бродский всегда стремился оказаться поближе к «водичке», особенно сильно его притягивала «серая балтийская вода», вода Русского Севера и Петербурга. И в странствиях своих поздних он всегда старался найти себе свой приморский Петербург: в Америке, в Швеции, в Венеции… Разве что вулканический Коктебель привлекал его в неменьшей степени, являлся как бы продолжением родного Петербурга, его черноморской окраиной.

Море у Бродского воспринимается как колыбель и могила всего живого. Его поэзия и впрямь носит морскую фуражку. Может, это еще и тайная связь с любимым отцом? Не случайно поэт перенес ожившего будто бы отца из Петербурга на другой океанский край — в Австралию.

Ты ожил, снилось мне, и уехал В Австралию. Голос с трехкратным эхом Окликал и жаловался на климат И обои: квартиру никак не снимут, Жалко не в центре, а около океана, Третий этаж без лифта, зато есть ванна…

С морем у него связан весь мир, он сравнивает с морем и оперный театр, и равнинный пейзаж, и отношения с любимой. И вместо будильника у него крик морских чаек, как в стихотворении 1990 года «Я проснулся от крика чаек в Дублине…». Они и на самом деле там громко кричат, впрочем, так же и на Соловках. «Крики дублинских чаек… раздирали клювами слух, как занавес…» Даже вместо неба и ночной луны у Иосифа Бродского «звезда морская в окне лучами / штору шевелит, покуда спишь» (Лагуна, 1973). Море соединяет воедино лучше всяких телефонов и самолетов мировые пространства, Австралию и Мексику, Ирландию и Швецию, Россию и Италию. Всего-то оглянуться на тот, другой берег — там и увидишь поэта.

Впрочем, морской пейзаж для него всегда часть времени и пространства. Перемещаясь от побережья Балтики в советские времена к побережью Черного моря, своего любимого Коктебеля, позже в Венецию, в Адриатику, он перемещался вроде бы в пространстве, но по-прежнему оставался на морском берегу.

В советский период жизни Коктебель притягивал Иосифа Бродского как магнит. Его манили и карнавальная атмосфера приморского курорта, и его незримая связь с любимым Серебряным веком. Волошин. Гумилев, Цветаева, Ахматова — все его ранние кумиры побывали там.

Первый раз в Коктебель Иосиф Бродский приехал вместе с тогдашним своим другом Анатолием Найманом в 1967 году. Михаил Ардов вспоминает: «Мы ужинаем на кухне в коктебельском доме Габричевских — Наталья Алексеевна, Бродский, мой приятель Александр Авдеенко и я. Иосифа сильно раздражает жужжание, он поднимается и резким движением руки сбивает осу…

— Так, — растерянно произносит Наталья Алексеевна, — готово…

Оса угодила ей за вырез платья. Бродский хватается за голову. За столом тишина, общая растерянность. Через минуту оса выбирается, не причинив нашей хозяйке никакого вреда…