Бродский: Русский поэт

Бондаренко Владимир Григорьевич

Но Шахматов предполагал, а летчик располагал. „Ребята, — подойдя к самолету, загундел щуплый пилот, — дело уже к вечеру, а фиг я найду в Термезе пассажиров! Не полечу! Или полечу, но только если вы оплатите обратный рейс!“ Пока летчик вымогал у пассажиров денежку, Шахматов пытался выяснить, полностью ли заправлен самолет. Это было практически невозможно: если бы это был Як-12, количество горючего можно было определить по мерникам, но Шахматов совершенно не знал самолет „Супер-45“ и его системы (иначе он бы давно взлетел сам, не дожидаясь пилота)… В то героическое время в приграничных зонах самолетные баки никогда не заполняли горючим „под завязку“ — именно по причине близости границы. Чтобы у пилота не возникло непреодолимое искушение рвануть из советского рая… Словом, горючего у пилота действительно не было. И он требовал оплатить рейс до Термеза и обратно. А у Бродского с Шахматовым на двоих был один рубль. Так думает Шахматов. На самом деле, как пишет Бродский, этот рубль он потратил еще до посадки в самолет, купив на все деньги, то бишь на рубль, орехи. Видимо, чтобы питаться по дороге к Кабулу…»

Так что весь этот персидский план, по мнению Олега Шахматова, к счастью, не состоялся из-за нехватки денежек у несостоявшихся персидских паломников.

Анатолий Найман

рассказывает свою версию побега: «Дело в том, что Бродский в возрасте, не могу сказать, в каком точно, может быть 20–21 год, познакомился и попал под короткое влияние такого человека по фамилии Уманский, который был философ, молодой такой философ, не числившийся нигде, а, скорее, то, что называемый уличный философ, который написал работу философскую то ли о солипсизме и монизме, в общем, такая у него была работа. И он хотел передать это на Запад. И Бродский немедленно, как любитель всяких таких авантюрных ситуаций, вызвался помочь. И они узнали о приезде в Ленинград американца, который впоследствии был адвокатом, если я не ошибаюсь, Освальда. Фамилия его была Белли, я точно не помню. Они пришли к нему в номер гостиницы, опять-таки, мне кажется, это была „Европейская“ гостиница, и пытались ему это отдать. Тот, проинструктированный Государственным департаментом, счел их за провокаторов и отказался это принимать и уехал; поскольку он был туристом, он уехал в Самарканд, тогда линии были заранее наметанные. Он уехал в Самарканд… Потом я не очень знаю, там поджидал некто Шахматов. Он был пилот, военный пилот. Но у него как-то не заладилось в армии, он был уволен из армии, и какое-то было у него прошлое туманное, неразборчивое. И потерпев второе поражение, даже не встретившись с этим адвокатом, они решили угонять самолет. Как-то так уже договорились, что они все это сделают. Бродский пишет об этом и в интервью говорил о том, что он представил себе, как это сделать. Есть даже фотография какая-то Бродского возле маленького самолетика. Он представил себе все это в реальности и отказался от этого дела. В Ленинграде их „повязали“. Я не могу сказать точно последовательность. Я повторяю то, что я однажды уже говорил и даже писал. Они приехали в Ленинград, их всех арестовали. Тогда был месячник или полгода социалистической законности, поэтому нельзя было бесконечно держать. Не помню, сколько его продержали, две недели, три дня, не очень хорошо помню. Но то, что говорил следователю Бродский, те говорили, что следователь спрашивал, те отвечали прямо на вопрос, Бродский же, поскольку он был фигурой, как теперь более или менее миру известно, неординарной, он говорил нечто, что сбивало совершенно весь план следствия с толку, и поэтому его из этого дела выбросили. Кажется, его вызывали как свидетеля, но свели его участие до минимума тогда, и они его выбросили из этого дела».

А вот как эта история звучит в найденной историком Ольгой Эдельман справке прокурора Отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Шарутина и заместителя начальника отделения Следственного отдела КГБ при Совете министров СССР Цветкова, где анализируется другая справка по делу Бродского, составленная ленинградским кагэбэшником Волковым: «В справке указано о знакомстве Бродского с осужденными за антисоветскую агитацию Шахматовым и Уманским, вместе с которыми он вынашивал мысль об измене Родине… Шахматов и Уманский 25-го мая 1962-го года осуждены за антисоветскую агитацию на 5 лет лишения свободы каждый… Участие же Бродского по этому делу выразилось в следующем: С Шахматовым Бродский познакомился в конце 1957-го года в редакции газеты „Смена“ в г. Ленинграде. В разговоре узнал, что Шахматов также занимается литературной деятельностью. Это их и сблизило. Затем он познакомился и с Уманским и вместе с Шахматовым посещали его. После осуждения Шахматова в 1960-м году за хулиганство последний по отбытии наказания уехал в Красноярск, а затем в Самарканд. Оттуда прислал Бродскому два письма и приглашал его приехать к нему. При этом хвалил жизнь в Самарканде. В конце декабря 1960-го года Бродский выехал в Самарканд. Перед отъездом Уманский вручил Бродскому рукопись „Господин президент“ и велел передать Шахматову, что Бродский и сделал. Впоследствии они эту рукопись показали американскому журналисту Мельвину Белли и выяснили возможность опубликования рукописи за границей. Но не получив от Мельвина определенного ответа, рукопись забрали и больше никому не показывали. Установлено также и то, что у Шахматова с Бродским имел место разговор о захвате самолета и перелете за границу. Кто из них был инициатором этого разговора — не выяснено. Несколько раз они ходили на самаркандский аэродром изучать обстановку, но в конечном итоге Бродский предложил Шахматову отказаться от этой затеи и вернуться в город Ленинград…»

Вернувшись домой, Иосиф постарался забыть про персидскую авантюру. Но Шахматова с оружием где-то через год задержали, и он, непонятно зачем, заодно рассказал чекистам всю историю с неудавшимся побегом. Заодно поведал и об антисоветских сочинениях Уманского, решив вместо уголовника стать политическим заключенным. Ради этого и предал своих товарищей, что ему Бродский уже до конца жизни не простил. Иосифу тогда повезло: кроме показаний Шахматова, других свидетельств его причастности к заговору не оказалось. Как считают, активно посодействовала нейтрализации дела о побеге и мама Иосифа Мария Моисеевна, работавшая в бухгалтерии ленинградского «Большого дома». Ход делу о неудавшемся побеге в Персию дан не был. Но папка с документами на Иосифа Бродского с тех пор пополнялась. Рано или поздно это должно было кончиться судебным процессом. Интересно, что позже Бродский написал рассказ о неудавшемся персидском полете, но этот рассказ был изъят ленинградской милицией и до сих пор хранится где-то в архивах МВД. Может, еще удастся его отыскать?

Меня в этой персидской истории интересует еще одна вечная загадка России. Я понимаю стремление молодого бунтаря бежать на Запад, его неприятие существующего режима, но почему, подобно Бразинскасам, он решил лететь не в насквозь проамериканизированную Турцию, не в Японию, не в Швецию? Почему из Питера вырываться на Запад надо через древнюю Персию? Иными словами, почему русских поэтов веками притягивал и притягивает Восток? Почему Бродский превращается в некое подобие лермонтовского Печорина, рвущегося в Персию? Конечно, Печорин — это придуманный герой: даже описывая сам себя, Лермонтов в чем-то преувеличил достоинства своего героя, в чем-то максимально принизил его. Он выдавал мечты за действительность, он безжалостно бичевал сам себя. Вот его Печорин

и в Персию едет, и погибает по дороге обратно, как бы реализовывая все тайные мечты самого автора. Значит, Персия была и тайной мечтой Иосифа Бродского? И он сам был подобен своей «персидской стреле»?

В Персию мечтал попасть и сам Лермонтов, который писал Сергею Раевскому: «Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч.». Мечтал о Персии и его друг, поэт-декабрист Александр Одоевский, который в 1835 году сожалел о несбывшемся «проекте отправиться в Персию вместе с добрым и дорогим Александром Грибоедовым». Еще один русский поэт, Дмитрий Веневитинов, писал брату в период русско-персидской войны: «Молю Бога, чтобы поскорее был мир с Персией, хочу отправиться туда при первой миссии и на свободе петь с восточными соловьями». И уже незадолго до смерти в 1827 году мечтательно планировал: «Я еду в Персию. Это уже решено. Мне кажется, что там я найду силы для жизни и вдохновения». Вот и Печорин утолил свою тягу к Востоку, реализуя в романе несбывшуюся мечту самого Лермонтова уехать от всей постылой казарменной николаевщины в неведомую Персию. А там уж можно на обратном пути где-нибудь и умереть по дороге. Вспомним и «Персидские мотивы» Сергея Есенина: «Ты сказала, что Саади / целовал лишь только в грудь. / Подожди ты, Бога ради,/ обучусь когда-нибудь». Вот и Иосиф Бродский взял себе в учителя все того же перса Саади. Вспомним и сбывшееся путешествие в Персию Велимира Хлебникова в годы Гражданской войны. О Персии писал и Николай Гумилев, так схожий своей непримиримостью с Бродским. Персия мелькает в стихах всех ведущих поэтов Серебряного века. Что нас всех, русских литераторов, притягивает к этой древнейшей цивилизации? Что бы ни говорили ныне умудренные бродсковеды, но я сам жил в те же 1960-е и думаю, что любые потенциальные беглецы из Советского Союза, замышляя самые фантастические планы побега, все-таки смотрели на запад, на юго-запад, но никак не на Персию. Это уже на социальное неприятие Бродским нашей системы наложилось его поэтическое восприятие мира. Бежать, так уж с томиком Саади в Персию!

Позже он бы и сам с радостью позабыл эту авантюру с булыжником в кармане, никто бы и не узнал. Хвастаться по большому счету нечем: чуть не убил невинного человека. Но предательство Олега Шахматова сделало эту авантюру общеизвестной. Самому Шахматову от его доносов лишь увеличили срок, но по его доносу такой же срок (пять лет) дали и Уманскому: вот уж кто ненавидел своего бывшего приятеля до конца дней своих. Так что Бродскому, можно сказать, повезло: нашлись заступники, до суда дело не довели. Но, как пишет Анатолий Найман: «КГБ, во всяком случае Ленинградский КГБ, не та организация, которая выпускает людей и забывает о них. И поэтому он становился более заметным. Хотя не надо сейчас преувеличивать эту заметность его в то время. Осуждение за тунеядство тогда было общепринятым таким. Едва человек был как-то, не очень он вписывался, его за тунеядство отправляли. Между прочим, тунеядство, понятно, расширительная такая вещь, но всякий творческий работник, он действительно с социальной точки зрения тунеядец. Одним словом, они решили его списать по тунеядству. Ну, там какой-то такой мальчишка-еврей, картавящий, которого щелкнуть ногтем — и нет его».

Уже давно ведутся дискуссии: состоялось бы дело о тунеядстве 1964 года, если бы не та персидская авантюра? Друг Бродского Яков Гордин считает, что роль этого неудавшегося побега в судьбе поэта преувеличена. Без всяких Персий, при явной чуждости его поэзии господствующей системе, рано или поздно тот или иной суд состоялся бы. Косте Азадовскому приписали наркотики, кому-то срок давали за бытовую драку и т. д. Алика Гинзбурга посадили якобы за подделку документов. Гордин пишет: «Активность КГБ спровоцировал именно стиль поведения Бродского в последующее после задержания время. Кто тогда не писал „упаднических“ стихов? Очень многие. Большинство молодых поэтов. Дело было не в антисоветскости стихов Бродского, дело в том, что они были чужие. А своей талантливостью и интенсивностью они разрушали те культурно-психологические стереотипы, на страже которых стояли руководство Союза писателей и соответствующий отдел КГБ. „Деспотизм“ прекрасно оценил стихи Бродского. Недаром на суде речь шла преимущественно об их пагубном влиянии на молодежь. Бродского репрессировали как поэта, а не как потенциального беглеца за рубеж. Свести же дело к самаркандскому эпизоду, игнорируя все последующее, — значит недопустимо упростить и банализировать суть драмы 1964 года».

Я мог бы согласиться с версией уважаемого мной Якова Аркадьевича, одного из немногих до конца верных друзей поэта, но нельзя не учитывать и человеческий, и даже ленинградский фактор. В Ленинграде Иосифа Бродского с неизбежностью ждали бы суд и приговор. Но в той же Москве не менее дерзкие и независимые «смогисты», и тунеядствующие, и бунтующие, так никакого суда и не дождались. В Москве, чтобы быть осужденным, смогисту Галанскову надо было выйти на Пушкинскую площадь с политическими лозунгами. Американский приятель Бродского, совладелец ресторана «Русский самовар» Роман Каплан, названный в том же «Вечернем Ленинграде» если не трутнем, то «навозной мухой», сообразил вовремя смыться из сурового Ленинграда и спокойненько осесть в более добродушной Москве. Благополучно переехали в столицу и Андрей Битов, и Евгений Рейн. Вполне допускаю, что в Москве без персидских авантюр Иосифа Бродского никто бы и не посадил. Другая была бы поэтическая судьба. Думаю, и в двадцатые годы в Москве бы Николая Гумилева не расстреляли. Хотя и приехал Яков Саулович Агранов из Москвы, но именно в Питере он мог позволить себе так вызывающе расстрелять великого русского поэта. В чем-то необычностью судеб они схожи: Николай Гумилев и Иосиф Бродский. И абсурдностью приговора, которым вряд ли гордятся ленинградские чекисты что двадцатых, что шестидесятых годов.

Персидский след придает этому абсурду какую-то конспирологичность. Думаю, что и сам Иосиф Бродский охотно романтизировал свой процесс 1964 года. Конечно, поэту интереснее быть не мелким тунеядцем, а неудавшимся угонщиком самолета и беглецом в загадочную Персию.

СУД НАД ТУНЕЯДЦЕМ

Я согласен с Яковом Гординым, что и без попытки побега в Персию рано или поздно советская репрессивная система дотянулась бы до Бродского. Очень уж он не вписывался в привычные стереотипы поведения. И все-таки этот неудавшийся побег ускорил вялотекущий процесс слежки за инакомыслящим. Тем более что и бывший приятель Иосифа Олег Шахматов сдал его на следствии по полной программе, сам отправившись в лагеря на целых пять лет. На суде в 1964 году над тунеядцем Бродским ему припомнили дружбу с Шахматовым. А перед этим натравили на поэта псевдодружинников Якова Лернера.