Бродячие собаки
Шрифт:
— Наташ, Наташ, — трудно выговорил Венька. — Я тебя всегда, все… всегда люблю.
Наталья уткнулась ему лбом в ключицу:
— Это я, дрянь такая, все в грязь затоптала…
— Все равно тебя люблю, — мотнул головой Венька.
Они долго молчали, глядя, как завивается у ног тополиный пух.
— Би-бип! — Наталья пальцем нажала ему на кончик носа. — Би-ип!
— Не забыла?
— Я, Вень, каждую нашу с тобой секундочку помню. Как мы с тобой уху варили. Помнишь, лежали, плиту всю залило и газ потушило. А как утром синичка в форточку залетела…
— А
— … Ты мне пообещал тогда. Помнишь?
— Что?
— Эх ты забывака. Если рожу тебе двойню, купишь мне мутоновую шубу…
Они вышептывали друг другу то, что они думали друг про друга все эти годы. Подобно двум ручьям, все эти годы они текли то вдоль шоссейных дорог, то по огородам, через свалки, по забитым до мая снегом ложбинам, прыгали по камням, разливались в луговинах. Из них черпали воду для полива рассады. Шофера заливали мутноватую воду в закипевшие радиаторы. Из них лакали бродячие псы. Их затаптывали коровьи стада, переезжали на телегах и мотоциклах. Швыряли по течению пустые бутылки и мусор… Много чего случилось, осело мутью на дно памяти, прежде, чем они встретились. И опять засверкал, заискрился слившийся в одно чистый ручей любви, что никогда не пересыхает в наших душах.
В это время листву над их головами рассекло явственное в пыльном воздухе лезвие света. Лезвие то двигалось медленно, то вдруг начинало полосовать темноту нервными взмахами. Будто кто-то слепой на ощупь искал их, чтобы рассечь, расчленить опять на две отдельные половинки.
Из сквера они пошли к детсаду. Одноэтажное белого кирпича здание тускло взблескивало черными окнами. Через калитку-вертушку они вошли во двор. С дерева над их головами с шумом взметнулась невидимая в темноте птица. Наталья, ойкнув, посунулась к Веньке. И они опять надолго застыли, прижимаясь друг к другу. И он чувствовал, как часто-часто колотится сердце зайчонка-листопадника, когда она мелко целовала его в шею.
— Я так хочу тебя. — Она, подрагивая, отстранилась и всхлипнула. — Бессовестная я, Вень?
— Так что… За чем же дело, — растерялся егерь. — Прямо тут?
— Дурачок ты. Пойдем собаку твою посмотрим. — Из-под крыльца Наталья достала ключ от входной двери.
Щелкнула выключателем, налево от входа в садик белела еще одна дверь, закрытая на цепочку. Наталья открыла ее. В режущем свете на черном земляном полу в углу у газового котла егерь увидел темный ком на подстилке. За мгновение до того, как вскинулась голова с острыми ушками, он успел испугаться, что собака истекла кровью и застыла.
Но она вскинула голову и застучала хвостом по земляному полу. Когда подошел, лизнула пальцы. Он испытал чувство, что, должно быть, испытывает убийца, которому жертва целует руку.
— Найда, Найдушка. — Венька присел на корточки и погладил ее, собака тонко взвизгнула, он отдернул руку. — Найда, Найдочка, где у тебя болит?
— Хвостом виляет, а днем голову не держала, — прошептала за спиной Наталья. — Воду досуха выпила.
Пока
Наталья принесла воды. Собака, держа на весу раненую лапу, шлепала языком по воде.
Венька оглянулся. Наталья стояла, расставив ноги в белых пропыленных тапочках, руки висели вдоль бедер. Чуть ссутуленные плечи и округло проступающие под сарафаном груди делали ее похожей на школьницу, если бы не жадные бабьи глаза из-под низкой челки.
Венька крепко взял ее за руку повыше кисти и завел в темный коридор, другой рукой задвинул засов. Выключил свет. Потянул в белевшую кроватями комнату.
— Не туда, Вень, — хрипло хохотнула она. — Идем в дежурку, где мы… — Она задохнулась.
Он сцепил зубы, подхватил ее под колени, вскинул на руки и понес по коридору. Она обхватила его за шею и все целовала, целовала. В белой комнатенке поставил ее на пол и тоже стал целовать волосы, шею, плечи, бретельки сарафана. Она запрокидывала лицо и тихонько пристанывала. Он почувствовал кончиками пальцев, как ее плечи и спина покрываются мурашками, грубо смял в горсти подол сарафана, потянул вверх.
— Вень, я сама. Дай, я сама тебя раздену…
Когда они будто искупанные, лежали разметав простыни, лежали, не касаясь друг друга, в окно вдруг ударило лезвие света. Будто тот самый слепец, запутавшийся там, в парке, в вершинах тополей все-таки выследил их. В луче света взблеснули их мокрые нагие тела. Наталья ойкнула, прикрылась простыней. Лезвие фар проползло по окну, заскользило по стене и пропало.
Венька лежал на пахнущей хлоркой простыне и слушал, как будто отсеченная этим светом его половинка шлепает по линолеуму босыми ногами.
Он еще чувствовал ее тепло, ее запах, но это шлепанье босых ног и плеск воды уже отдавались в душе эхом разлуки.
Наталья быстро вернулась, прохладная и мокрая.
— Вень, я тебя так люблю. Ты такой нежный, ласковый. Спасибо тебе.
Проснулись они от того, что кто-то шевелился за окном. Венька вскинулся от подушки и уронил голову. Шуршал дождь. Серело.
— Ой, светает. Сейчас Настенка придет завтрак заваривать, — всполошилась Наталья. — Венечка, милый, не обижайся, давай бегом. Не дай бог, увидит кто. Вень, пусти. Ты как маленький. Жене твоей расскажут, моему…
— Ну и пусть. — Он еще крепче прижал к себе Наталью. — Все равно я с ней жить не стану.
— Надевай рубашку. Давай руку-то выставляй, как маленький. Теперь давай ножку, молодец, вторую. Ну все, все. — Она, торопясь, поцеловала его. — Все, иди, мой золотой, иди. Собаку возьмешь?
Венька заглянул в пристрой. Найда встала, держа на весу раненую лапу. Широко зевнула.
— Найда, Найдочка, пойдем домой. Я тебе мясца сварю. Пойдем, моя хорошая. — Он поднял ее на руках, стараясь не потревожить простреленную лапу. Вышел наружу.