Бродячий цирк
Шрифт:
— Попробуй сменить плоскость, — говорил он.
Честер выл от отчаяния, и Джагит пояснял:
— Попробуй прибавить ещё одно измерение и посмотреть с другой стороны на свою точку зрения.
Честер уходил в глубокую задумчивость, и взгляд его полнился депрессивной синевой.
Магазины в этот день не открылись, и улица выглядела совершенно покинутой. Напряжённость стала почти осязаемой, она висела над городом и колыхалась в развешенном под окнами на сушку бельём. Устроившись так, чтобы поменьше бросаться в глаза, мы наблюдали, как у переломанной, стонущей всеми своими сочленениями стены появляются первые посетители. Кто-то ненадолго подходил с цветами, возлагал их и сразу же исчезал, кто-то оставался; постепенно
По мере того, как пребывал народ, Аксель решил, что нам понадобится хорошая акустическая поддержка, и делегировал полномочия по её добыванию Косте. Костя сказал, что нам нужно электричество.
— Все магазины закрыты, — сказал я.
Потом я вспомнил про металлический люк, который видел вчера вечером у края крыши. Мы подцепили его монтировкой и открыли, словно консервную банку со шпротами. Недра унылого госучреждения поглотили нас, словно рот огромной рыбы. В его желудке мы нашли среди конвертов, газет за позапрошлый месяц и розетку, и удлинитель.
Следующие двадцать минут я вытаскивал из автобуса аппаратуру, на которую указывал Костя, путался в проводах, потел и работал лифтом, доставляя всё это на крышу.
Я думал, Костя достанет свою любимую испанскую гитару, но в руках у него был незнакомый чехол.
— Что это?
— Не что, а кто. Это мистер Фендер.
Это была белая гитара, похожая на космический корабль (точно такие же можно увидеть у звёзд на рок-концертах). Я распахнул рот.
— Моё прошлое, — сказал Костя, вращая колки. Гитара в его лапах ворчала, словно кошка. Люди внизу, должно быть, думали, что этот шум у них в голове.
Молча мы наблюдали, как пребывает и убывает народ. В двенадцать подъехал автобус, из которого высыпали дети — наши постоянные зрители — и несколько воспитателей. По зычному голосу я опознал в одной даме экскурсовода и жалел, что не учил в школе германский. О чём она рассказывает ясно и так, но я хотел знать подробности. Дети возложили к стене цветы и ретировались в свой автобус, будто рыбки-прилипалы, разведав ближайшие рифы, вернулись под плавники кита.
К часу начали подтягиваться туристы, и их добродушная оживлённость действовала на нервную атмосферу между нами и вообще везде вокруг как таблетка валерианы под языком. Их было не так много — видно, в гостиницах всё-таки предупредили, что сегодня лучше сходить в ресторан или посетить пару музеев, чем шататься по городу, выискивая истинные достопримечательности. Глядя на круглолицых японцев, отчаянно-храбрую пожилую французскую пару и необычайно тихих американцев, мы расслабились.
— Может, ничего и не будет, — сказал Аксель, а Честер принялся бегать по крыше, перепрыгивая через «барханы» и ероша себе волосы.
— Точно будет! Я тебе говорю, приятель. Я живу в этом городе уже пятнадцать лет и прекрасно чувствую все подводные течения. Уверяю тебя. Сейчас они способны переворачивать огромные камни.
Мы устали сидеть на одном месте и вышли на прогулку. Отправились гулять по берлинским дворикам и с удовольствием заблудились. С самого начала нашего путешествия по Германии в каждом городе эти дворы заманивали нас в свои желудки обещанием чуда. Каждый встречный полицейский считал своим долгом подойти и сказать, что нам лучше вернуться в гостиницу, а когда дотошный Акс требовал объяснить ему причину, качали головами и отходили в сторону.
Чем дальше мы отдалялись от стены, тем больше входила в русло повседневная жизнь. Здесь сновал народ. Чтобы поесть в уличном кафе кнедликов, нам пришлось проехать на автобусе несколько остановок, и там, прямо за остановкой, мы наткнулись на цыганский табор.
— Это же всё моя родня, — добродушно сказал Аксель. — Вот этого, например, я точно где-то видел.
Пока мы шли мимо, он рассказывал
— Это удивительные люди. Они как никто умеют хранить традиции. Более, они ими живут. Традиции своей неведомой родины они таскают за собой вот уже не одно столетие. А те, которые ассимилировались в городах, постепенно впитывают и традиции этого города, и этой страны, даже если там уже давно не осталось никаких традиций. Неизвестно, где они их находят. Может, в сточных канавах или в сырых подвалах многоэтажных домов. В глубине парков и скверов… Ясно одно — в музеи они не ходят. Стачала они впитывают язык, да так, что через год уже могут говорить на нём не хуже самого народа, правда, со своим бродяжьим колоритом. А потом — смотришь — их дети ходят уже при часах, как все порядочные германцы, и так же думают, что смогут взять над ним, над временем, таким образом контроль. Их дети щеголяют германским менталитетом направо и налево. Никто не знает, как они это делают.
Однако, когда мы, сытые и довольные, вернулись на пост, всё нагулянное настроение испарилось.
Была половина пятого пополудни, и город вокруг такой, каким его рисуют в фильмах о войне. Взрытая строительными машинами почва казалась пухлой от лежащих на ней цветов, но цветы больше никто не приносил. Крикливые подростки, которые пять лет назад были совсем ещё мальчишками, носились вокруг, и их голоса, резкие, отрывистые и похожие на звук пикирующих истребителей, звучали везде. В одинаковых тёмных спортивных костюмах и кепках они напоминали сошедшие со стен рисунки-граффити, а ещё футбольных фанатов после проигранного финального матча. Должно быть, они жалели, что не застали те события в сознательном возрасте, не смогли в полной мере принять в них участие, и теперь хотели, чтобы гром от той недалёкой грозы грохотал как можно сильнее.
Кто-то завывал в переулке; все полицейские пропали из виду, должно быть, отправившись искать источник звука. Низко-низко пролетел вертолёт, и подростки принялись швырять ему вслед камни.
Быстро, как только могли, мы забрались на крышу. На нас косились. Марина осталась в повозке, чтобы успокоить тигра. Я некоторое время побыл с ней, а потом поднялся на крышу. «Привлекайте поменьше внимания!» — бегая от одного к другому, шептал Честер. По моему мнению, внимания он как раз привлекал больше всех.
В шесть зажглись фонари, и вместе с угасающим дневным светом та сдвинутая с каких-то высоких пиков лавина наконец докатилась до нас. Улицы внезапно оказались полны народа, и лица людей казались мне чёрными. Резкие голоса раздавались отовсюду. С той стороны провала серая масса перехлестнула стену, забиралась на строительные блоки. Полиэтилен, укрывающий блоки, лопался. Справа, в сгустившейся темноте, рисовали что-то баллончиком, слева горел мусорный бак, давая возможность разглядеть получше лица, и я не упускал эту возможность, но ничего не мог понять. Одни плакали, другие хохотали. Происходило что-то невообразимое.
Внимание толпы, которое я наблюдал раньше, всегда было на чём-то сосредоточено. Почти всегда связующим звеном была точка, где соединялись все взгляды — был ли это Капитан, или Анна, или маленькая театральная сценка, которую разыгрывают мои артисты. Словом, внимание толпы, которое мне запомнилось, было организовано нашим маленьким цирком. И впервые я видел, как людей объединяет сила, ничего общего с точкой не имеющая. Она носилась в воздухе, успевая побывать в каждой черепной коробке, поворачивала там какой-то винтик. Медленно, но верно всё выходило из-под контроля. Внезапно я увидел призрака — ту самую стену, от которой сейчас остался лишь провал, она вновь восстала из пепла, и чёрными слепками вокруг маячили тени часовых. Эти люди внизу тоже её видят, подумал я. Подростки нет — но все остальные видят. Внезапно мне припомнился тот Краковский вечер, после которого я принял окончательное и безоговорочное решение остаться с артистами.