Бронекатера Сталинграда. Волга в огне
Шрифт:
Всего набралось сто шестьдесят человек, в том числе тридцать пять детей. В трюмы беженцы лезть боялись, особенно дети, приходилось заталкивать силком.
– Нельзя на палубе, – объясняли матерям. – Начнется обстрел, осколками поранить может.
– А внизу лучше, что ли? Как в гробу. Если снаряд врежет, живьем ко дну пойдем.
– В этой воде все равно не выплывешь, – объяснял санитар Скворцов. – В трюме безопаснее. Быстрее шевелитесь, отходить сейчас будем.
Хрустя сапогами по льду, подступил майор-военврач:
– Возьмите раненых хоть
– Не могу, – покачал головой Морозов. – Мне хоть какой-то запас хода для маневра нужен. Детей везу. – И чтобы прекратить бесполезный спор, дал команду отчаливать.
Боцмана Валентина Нетребу дергал за штаны мальчишка лет шести:
– Дяденька матрос, дай сухарик!
– Сейчас сладким чаем поить всех будем с сухарями.
Но через пять минут стало уже не до чая. С правого берега, как всегда, вели обстрел орудия и минометы. Морозов приказал дать полный ход и сам встал за штурвал, одновременно отдавая команды в машинное отделение. Мичман уже хорошо изучил привычки немецких артиллеристов и обладал интуицией, которая часто спасала катер.
– Уменьшить ход!
Винты работали, поднимая за кормой бурлящий вал. Скорость резко упала, а два снаряда рванули на том месте, где мог оказаться «Смелый» с его прежней скоростью. Звякали осколки, по палубе металось несколько женщин и мальчишек, которых не удалось загнать в трюм.
– Убрать с палубы лишних! – кричал Морозов. – Перебьют, в бога мать!
Валентин Нетреба, санитар Максим Скворцов и еще двое матросов ловили растерянных напуганных людей, бесцеремонно заталкивали в трюм.
– Тут темно! Страшно! – молотил кулаком по металлу и рвался кто-то наверх.
– Зато безопасно.
Снаряд ударил рядом с бортом. Взрывной волной катер повалило на левый борт, леерное ограждение возле рубки перебило и скрутило петлей. Снизу кричали десятки голосов, звали на помощь. Устойчивый катер снова встал на киль, а в трюм нырнул санитар Скворцов.
Отчасти помогал туман, хоть и не слишком густой, но размывающий силуэт судна. Костя развернул башню стволами к берегу, но Морозов отдал категоричный приказ огня не открывать.
– Ничего мы этим батареям не сделаем, – бормотал он, выворачивая штурвал. – Только себя вспышками выдадим. Еще метров пятьсот, и они нас в тумане потеряют.
Но снаряды продолжали падать, хотя и не прицельно. Скворцов накладывал шину на сломанную руку одной из женщин и материл ее, не стесняясь детей:
– Чего ты, клуня, по палубе металась? Нашла на задницу приключение. Теперь будешь с гипсом ходить.
– А где мне его наложат? – спрашивала напуганная женщина в обрезанном мужском пальто.
Вокруг нее жались две девчонки лет десяти-двенадцати, закутанные, как колобки. Обе шмыгали носами, а одна, которая постарше, спросила Скворцова:
– Дяденька доктор, маманя не умрет?
– Нет, не умрет. Под Красной Слободой санбатов хватает, найдете какой-нибудь. Загипсуют твоей матери руку, не откажут.
Морозов привел катер
– Здесь безопаснее, – объяснил беженцам мичман. – И перекусите перед дорогой.
Чай пили из кружек, мисок, котелков, макая туда сухари. Электрик наладил в трюме и кубрике свет, плотно закрыв иллюминаторы. Даже при тусклом свете было видно, как истощены люди. Глаза ушли глубоко во впадины, кожа была землистого, неживого цвета. Видя, как быстро исчезают сухари и чай, Морозов спросил боцмана Нетребу:
– Там у тебя еще тушенка, кажется, была? Тащи сюда.
Съели тушенку, еще какие-то консервы, остатки флотской каши, стали собираться в дорогу.
– Спасибо вам, товарищи моряки, – кланялись женщины. – Думали, пропадем там.
– Бросьте кланяться, – раздраженно отмахивался Морозов. – За что нас благодарить? Что детей в подвалах на всю осень оставили? Так уж хорошо воюем.
Этот рейс и торопливые рассказы беженцев вспоминали долго. Немало страшного насмотрелся экипаж «Верного», да и беженцев вывозили не в первый раз. Но за какой-то час услышали много, о чем лишь догадывались.
Как дети собирали зерно в сгоревшей мельнице, кто-то умер от заворота кишок, объевшись сырой пшеницы. Как умирали от простуды груднички и самые младшие из детей. Женщина со сломанной рукой рассказала, что ее и соседнюю семью едва не взорвал немец.
– Влетел в подвал, гранату наготове держит. Шнурок дернул, но увидел, что, кроме баб и детишек, никого нет. Тогда он выругался по-своему, гранату в угол забросил, а сам выскочил. Спасибо никого не убил, только оглушило всех, у кого-то кровь из ушей потекла и девушку осколком в руку ранило.
– Заплатят гады за все, – двигал челюстью Валентин. – И за доброту свою сраную. Ладно, прощайте. Идите осторожно. К причалам лучше не приближайтесь, там постоянный обстрел.
Прошли ноябрьские праздники. Костю звала к себе Настя, но он, глядя в сторону, отмалчивался или объяснял, что с катеров не отпускают. Одновременно хотел встречи и боялся. Да и перед Надей было стыдно, хотя время размывало тоску.
Еще до праздников написал и отправил одно за другим два письма, взялся сочинять третье. Но не придумал, что рассказать еще (цензура зачеркнет), а вывел крупными буквами несколько строчек: «Надюша, я по тебе скучаю. Почему не пишешь? Я каждый день жду весточку. Обнимаю, твой Костя».
Шестого и седьмого ноября было относительно тихо. Слушали речь Сталина, оживленно обсуждали его слова: «И на нашей улице будет праздник». Предполагали, что где-то по немцам хорошо ударят. Знали, что Сталин просто так ничего не говорит.
Седьмого ноября обе стороны настороженно наблюдали друг за другом. Но ни наши, ни фрицы никаких действий не предпринимали, если не считать орудийных и минометных выстрелов, которые не смолкали уже два месяца. К седьмому ноября, как и обещал зампотех Сочка, поставили на ход заштопанный, весь в заплатах, «Смелый».