Брусника созревает к осени

Ситников Владимир Арсентьевич

– С чего это? – перестав хлестать репейник, опешил Канин Нос.

– Да голос у тебя как из бочки, в которой Диоген сидел.

«Образованная, Диогена знает», – отметил про себя Славка.

Кирка озадачился ненадолго. Плюнул в сторону далеко-далеко, шагов за десять (так плевать умел только он), и то ли соврал, то ли признался откровенно:

– Короче. Это самое, вчера мы с дедом вмазали.

Девчонка посмотрела на Кирку с любопытством и почтением. Ещё бы, этот коротыш так увесисто, по-взрослому выдал: «Вмазали!»

– На, съешь апельсинку, – примирительно протянула Рыжуха Кирке чуть ли не целый апельсин. – Я угощала вон этого, да он бука какой-то, – и с пренебрежением махнула рукой на Славку.

Кирка

засунул в большегубый рот угощение и, причмокивая, начал жевать.

– Скусно! – похвалил он, – А этот, он скусу не понимает.

Вовсе Славку с дерьмом смешал. Друг называется.

Славка обиделся из-за того, что девчонка назвала его «букой», а Кирка эдакое позорное выдал: «скусу не понимает», молча набрал воды и пошёл к своей казарме, как называли в торфяном посёлке Дергачи барак, в котором жили в войну мобилизованные на болотину колхозники и какие-то неблагонадёжные репрессированные ссыльные.

Кирка – Канин Нос уже освоился и начал подъедать рыжуху:

– Тебя, случайно не Фёклой зовут? У нас есть Фефела – тоже заводная – тебе под пару.

– Фи, Фёкла?! Я – Катерина Первозванова, – гордо ответила та, как будто была Екатерина Вторая или на худой конец какая-нибудь Катрин Новаррская, и отставила красивую точёную ножку.

«Имя как у артистки, – подумал Славка, выводя из дровяника свой обшарпанный старый велосипед «Диаманд». Надо было съездить на опушку бора и накосить притороченной к багажнику косой-горбушей два мешка травы, желательно молодого клевера или лопушков. Кролики такую траву любят. Нельзя ему время терять на пустую болтовню с рыжей Катериной. Кролики вовсе оголодают, да и маманя расстроится. Она, конечно, ничего не скажет, особенно в такой день. Возьмёт косу, мешки и пешком пойдёт сама на пустырь. А там что за трава. Дурнина. Пыльное иссохшее будылье.

«Тротуары – четыре доски, встретимся ещё с этой Катериной Первозвановой», – умудрено рассудил Славка. Славка знал, где мягкий лопушок и молодой клеверок выросли для кроликов. По берегам торфяных карьеров, в которых скляно стоит вода, – шёлковеют травы.

Весело мчит Славкин велосипед. Взлетел на угор. Отсюда, как на подносе, весь их торфяной посёлок Дергачи, который охотнее зовут просто Торфяной. В центре, вроде кремля, контора торфопредприятия, школа, Дом культуры и больница, новые дома для начальства и рабочей элиты, а дальше – индустрия: ангары, гаражи, техника. В сторонке – новострой – четыре трёхэтажных дома, Черёмушками, как в Москве, зовут. Говорят, пустят их к зиме. Но они не про Славку. На отшибе торфяные поля с караванами-барханами готового топлива. Тоненькими, слепящими на солнце струнками тянется от них узкоколейка, как гитарный гриф иссечена планками шпал. На узкоколейке мотовозик и вагончики. Отсюда кажется всё игрушечным, незаправдашним, детским.

Торфяные уборочно-перевалочно-фрезерные машины-комбайны дымят рыжей торфяной пылью.

Лепится к посёлку деревня Пестерево, где одноимённый совхоз – «Пестеревский». Там брусковики вперемешку с избами-калеками. У этих двугорбые крыши «верблюдой», как говорят старухи, и только на въезде два новых дома – контора и столовая. Коровники – те с иголочки.

А за настоящей железнодорожной насыпью с блестящими нитями рельсов большое скопище домов со своим небоскрёбом-элеватором хлебоприёмного пункта, вокзалом. Это райцентр Медуница. Она только так называется, а к мёду отношения не имеет. Здесь жители считают себя городскими, и городская у них спесь. На торфяных смотрят свысока, а деревенских вообще в упор не видят, считают своей обузой. Всё время сельским помогают: на севе, на сенокосе, на уборке и, особенно на картошке. Тут безвылазно надо быть, пока не приберёт деревня клубешки.

Делает всех и городских, и сельских, и торфяных схожими, одним миром мазанными та же незаменимая картошка. И там, и там,

и там засажены ею огороды, пустыри, обочины дорог. Непонятно, во что одетые старухи и молодухи, невольники семейной картофельной принудиловки, школьная ребятня взмахивают окучниками или с банками в руках кропотливо, но с отвращением обирают нарядно (костюм в полоску) одетых колорадских жуков и пузатое их племя, которое жирует на плантациях. Хорошо, что Славка на своём участке окучил картошку.

Три дня врукопашную с тяпкой наперевес ходил он на дурнину. Репей, молочай, осот, липучая череда, проволочник несчастный – это же враги. Режь их, коли, секи, дери с корнем. Тут – кто кого. Битва насмерть. Славка победил.

Против жуков мама опрыскала ботву снадобьем. А Славка ещё бездетному дяде Якову Семёновичу помог. Как не помочь благодетелю. Маманя за него горой. Славке выбелило волосы на картофельном солнцепёке. Загорел он, как араб.

Разглядел Славка с угора мелких белых букашек – козлушечье стадо, которым командует сегодня Кирка – Канин Нос. Рядом что-то красное или оранжевое. Неужели Катерина? Делать ей нечего. Мог бы и Славка там быть. Зря, пожалуй, поторопился сюда.

Забавная девчонка Катерина.

Нет, не зря он уехал. Там, в посёлке – настоящее пекло. Измучены зноем травы. Парит. А здесь он скинул одежду и с разбега расколол головой водяное стекло. Загоготал от блаженства. Такая благодать! Не спеша поплыл саженками к середине карьерного водоёма, где торчит до блеска отполированный животами и коленками купальщиков выворотень. С него хорошо нырнуть и долго-долго идти с открытыми глазами под водой. Наплававшись, лёг Славка на бережку, подгребая под себя горячий песок. Залюбовался мокрой полоской отмели, на которой вышили крестиком нехитрый узор лапки трясогузок и куличков. Ёлочки спешат к воде. Махонькие, пушистые, как детсадники. Они и так ребятки. От силы им года по два.

Если затаиться, много всякой всячины можно увидеть здесь. Не то, что с оравой купальщиков, когда над водой ошалелый визг, вой, ор, шлёпанье рук и ног по воде.

Славка, побыв один, всегда возвращался отсюда с удивительными тайнами, которые открываются только на безлюдье, в тишине. Вот и сейчас, крутя жёлтой головкой, плывёт к берегу ужик. Храбрец! Какая нужда толкает его в это плавание? Доплыл, скользнул в траву. Его и видели.

А на прошлой неделе заметил Славка утку. Та крутилась в уютном омуточке и покрякивала. Из-под осоки, космами нависшей над водой, выкатились будто шарики, шесть или семь серо-рыжих утяток-хлопунцов. За всем этим, склонив башку, наблюдала с сухой серой осины грузная старая ворона. Утка заметила ворону. Тревожно крякнула. Комочки-утята поняли опасность, юркнули в осоку. Малыши, а всё разумеют. Ворона сделала вид, что это ей вовсе не интересно. Отвернулась. Утята снова выкатились на простор. Ворона азартно затопталась на суку. Вот-вот спикирует. Жалко – нет поблизости палки или камня, чтобы отогнать эту коварную нахалку. Не успел Славка решить, что делать – ворона снялась с осины и свалиласьтаки к омуту. Тут-то и произошло неожиданное. Утка взмыла вверх и, перехватив ворону, защемила в своём клюве её голову и ну трепать. Ворона вырвалась, отлетела к сушине, очумело затрясла башкой. Ай да уточка, молодец! Славка встал, захлопал в ладоши. Вороне это не понравилось, она нехотя снялась с осины и улетела, ругаясь:

– Кар, кар.

Из поездок на карьеры Славка почти всегда возвращался с гостинцем для матери. То еловую ветку сиверихи, густо усыпанную красными ягодами-шишечками привезёт, то бидон пестов, которые мать с детства любит, то пучок лугового лука или пригоршню кисленки.

А вот в такую знойную погоду, должна, обязательно должна созреть земляника. Крупная, душистая, эта ягода всегда вызывает у Ольги Семёновны удивление и радость.

– Ой, диво какое, – вдыхая аромат, радовалась она.