Брусника созревает к осени
Шрифт:
– Умею немного, – откликнулся Славка и тоже лег на спину.
Нагревшаяся за день вода была ласковой и нежной, как шёлк. По этой теплыни они плыли бесшумно рядом до самого выворотня. Катерина легко выбралась на отполированную животами и коленками корягу. И Славка залез туда же, боясь смотреть на Катеринино ослепительно белое тело. Теперь она казалась совсем иной, чем в одежде. Ещё красивее и притягательнее. Поэтому он и боялся смотреть на неё.
Воздух оказался прохладнее воды. Полумгла скрывала их, и всё казалось таинственным, необыкновенным, заставлявшим говорить шёпотом. Голоса
– Какой вечер хороший, – болтая ногами, проговорила Катерина.
– Ага, – согласился Славка и вдруг выпалил, удивляясь своей дерзости, – А ты, оказывается, очень красивая.
– Я знаю, – спокойно ответила она, поведя бровью. – Хочешь, поцелуй меня.
Славка обомлел от неожиданности, замялся. Ничего себе: сразу и «поцелуй меня».
– Они не видят, – поддразнила Катерина. – Ты что ни разу с девчонками не целовался?
Слова звучали упрёком. Не скажешь ведь, что да, ни разу. А она, наверное, вовсю целовалась, раз так говорит.
Он, чтобы казаться бывалым, чмокнул её куда-то в щеку, а, может, в ухо.
– Разве так целуются? – со смехом сказала Катерина и, обхватив Славку рукой за шею, поцеловала прямо в губы. Он опешил и не мог ничего проговорить. И что надо было делать ещё, он не знал. Наверное, надо было ещё поцеловаться, но он онемел. Катерина сидела маняще красивая, доступная, смотрела на свои ноги в воде, а он боялся смотреть на неё не то, чтобы поднять руку, обнять её и поцеловать. А может, надо было?
Кирка, Витя и Верочка на скрытом кустами, туманом и наступающей мглой берегу, звали их. Катерина почему-то засмеялась.
– А ты здорово придумал, что позвал купаться, – похвалила она его и плавно, бесшумно соскользнула с коряги в воду. Он плыл рядом и ругал себя за то, что упустил момент: надо было поцеловать её ещё раз, так, как целуются влюблённые в кино, взяв за шею, и обнять.
Большой сумбур был у Славки в башке после Катерининого поцелуя.
Кирка, Витя и Верочка, уже одетые, прыгая на берегу, отбивались ветками от комаров и слепней, ругали Славку с Катериной за то, что те уплыли так далеко и не торопятся возвращаться.
– Ну, лягушата, побултыхались и то хорошо, – с пренебрежением проговорила Катерина. – Я не люблю загорать и купаться днём, а вот ночью при луне в море плавать – сущее наслаждение. Человек весь в пузырьках, в воде, словно серебряный. Не купались вы в лунную ночь?
– Нет, – с сомнением сказала Верочка, – Ночью спать надо.
– Конечно, примерным школьницам давно пора спать, – подпел Славка, но они ещё долго бродили по посёлку.
Теперь, вспоминая это купание, поцелуй Катерины, Славка думал, как здорово всё было, как здорово, что исполнилось ему 16, и он теперь, наверное, почти взрослый. И он ждал новой встречи с Катериной.
Надо же, поцеловала. Значит, влюбилась в него.
От красивых воспоминаний и мечтаний оторвал его сердито наставительный голос директорской дочки, Светки Ямшановой, которая сунулась в окошко их комнаты своим длинным комариным носом.
– Мосунов, ты помнишь, – кричала она во всё горло, – что сегодня Олимпиада? Мама сказала, чтоб как штык.
– Буду, – пробурчал Славка.
Директор школы Фаина
– Слышал или нет? – крикнула Светка вновь.
– Буду, – повторил он.
Светка была вся в мать. Зануда.
– Вот и нечего разлёживаться, – упрекнула она ещё раз Славку. – Шефы автобус дают, чтоб точно к десяти.
И Славка стал подниматься.
Участие в Олимпиаде было связано с выгородкой, в которой жил он с матерью. До этого-то они ютились в общежитской комнате, где жили ещё две женщин с детьми. Мешали друг другу неуклюжими колясками, санками, корытами для стирки, ваннами для мытья. Очутилась Ольга Семёновна здесь в Дергачах, совсем нежданно-негаданно. Из-за гангрены умер её муж Николаша Мосунов. Зауросил у него комбайновый соломокопнитель. Прыгнул в него Николаша, чтоб вытеребить завалившуюся солому, а мотор впопыхах не выключил. Заработали шнеки, ноги ему переломало. Началась гангрена. Врачам спасти его не удалось.
От нервов что-то случилось с матерью Ольгой Семёновной – начало руки сводить. Дояркой работать – невмоготу. Мучалась, не зная куда себя деть. На тяжёлую работу неспособна, а лёгкой в деревне нет.
– Пойдём думать, – сказал Ольге брат Яша и из Кривобора переманил её в Дергачи.
Он работал здесь комендантом. Собрала Ольга свой скарб – сундучишко, лавку, ведро да кастрюлю и перебралась. Работа по лету не такая угарная, как на ферме. Считай, три года жила-мучилась в общежитии, где всё на виду у всех.
А потом Яша расстарался, огуревел для них эту выгородку, лишив жильцов коридорного окна и пожарного выхода. Басил, что имеет на это указание от начальства. Здесь Славка и рос.
Одно время Славку даже называли дитём барака. Мать затемно уходила на работу, поэтому будила и кормила его старуха Дуня Березина, которую с лёгкой руки того же Славки стали называть Дундя Березиха. Зимой и весной он терпел её наставления, ожидая маму.
Старуха Дундя Березиха была немного колдуньей, промышляла знахарством: заговаривала пупки, грыжу, снимала головную боль, бралась лечить даже тайные мужские пороки. Она и признала у Славки болезнь – урос. Урос – это когда ребёнок капризничает без останову, в общем – уросит. Славка ревел из-за того, что летом в самую жару, волокла его Березиха с собой на карьер полоскать бельё. Идти приходилось по нестерпимо горячему песку. Подошвы горели. И он хныкал:
– Возьми на ручки, Дундя Березиха. Дундя, ножки жгёт.
– Какая я тебе Дундя? Да как я тебя возьму-то, коли корзина с лопотью в руках.
На траве около карьера ноги не жгло, зато кусало комарьё и оводы. Славка опять ревел и уросил.
– Ох, ты, сопливое золотко. Ну, пореви, пореви, – утешала Славку Березиха.
– Урос у него, лечить надо, – сказала с озабоченностью в лице Березиха матери. – Знаю я средство.
Славка запомнил, как его на полном серьёзе «лечили», протаскивая между поперечин пожарной лестницы. И Березиха, и Ольга Семёновна остались довольны «лечением», считая, что после этого ребёнок перестал уросить. Да ведь лето кончилось, а осенью песок не «жгёт» и оводьё не жалит.