Брюсов
Шрифт:
Это все — с научной точки зрения. А с поэтической? С глубокой болью читаешь эти «экспериментальные стихи». Совершенно напрасно Валерий Брюсов во втором «предисловии» стремится уверить нас, что в книге «нет ни одного стихотворения, которое не было бы в то же время подлинным выражением моих внутренних переживаний»! Чем больше вникаешь в эту книгу, тем более охватывает тебя страх, что эти «опыты» до ужаса полно отражают все переживания Брюсова, что не осталось у него других переживаний, кроме переживаний технических. Есть ученые, добросовестные и самоотверженные ученые, которые погибали при производстве своих опасных опытов… (Шварц Н. Опыты // Горн. 1919. № 2-3. С. 113, 114).
Как-то, после выхода второй книги альманаха «Стремнины» [235] ,
– Садитесь, подвезу, – крикнул мне Брюсов, останавливая экипаж.
Я сел, и мы поехали к Театральной площади, куда нам было по дороге.
– Я прочел ваш сонет [236] , – сказал мне Брюсов, – понравилось. Пожалуй, кроме меня и Макса Волошина, ни у кого нет правильного сонета. Например, Бальмонт пишет сонеты только по названию, а не по форме. В лучшем случае он дает очень удачно размер и рифмы, но совсем не дает внутренней структуры сонета. Сонет — это диалектическая форма. Первая часть его — теза, вторая — антитеза, в последние строфы — становление. Кроме того, в двух заключительных строфах должны быть логические цезуры. У вас, несмотря на мелкие недочеты, прекрасно дана внутренняя структура сонета…
235
Альманах «Стремнины» (№ 2) вышел в 1918 году. В нем напечатана первая патетическая симфония В. Брюсова «Воспоминанье».
236
Имеется в виду сонет В. Язвицкого «Песни зари», вошедший в альманах «Стремнины» (№2).
Я не помню дальнейшего разговора, но приведенная выше часть его врезалась мне в память. Это было для меня интереснейшим замечанием крупного мастера, и кроме того, было связано с моим сонетом «Зажжет заря багряные огни…». На Театральной площади мы расстались. Пожимая мне руку и возвращаясь к вопросу о построении сонета, Валерий Яковлевич сказал:
— Перечитайте венки сонетов, которыми мы все так недавно увлекались и которых довольно много написали — вы убедитесь, что я прав… (Язвицкий В.).
Еще в 1915 году, когда я в первый раз передала Брюсову тетрадь моих стихов, он написал на ней: «Следует учиться поэзии. Валерий Брюсов». Позже, в 1918 году, я работала у него в семинаре первой Студии стиховедения на Молчановке, а затем в студии в Б. Гнездниковском переулке.
На занятиях своих Брюсов был суховат и деловит Он требовал технического умения владеть сонетом, триолетом и другими строгими каноническими формами стиха и задавал нам задачи на стихосложение — например, написать стихотворение, все построенное на IV пеоне. Брюсов говорил своим ученикам. «Вдохновение может прийти и не прийти, а уметь писать вы обязаны. Вот чернильница. Я не спрашиваю с вас вдохновения, а написать грамотное стихотворение о чернильнице вы можете!»
Когда кто-нибудь пытался роптать, он строго замечал: «Вы не стихи пишете сейчас – вы решаете задачу на стихосложение. Техника нужна для того, чтобы владеть всеми своими силами, когда придут к вам настоящие стихи».
Он гордился тем, что может на вечерах импровизировать на заданную слушателем тему, при этом пользуясь сложной строфикой, например, терцинами и октавами (Павлович Н. Воспоминания об Александре Блоке // Прометей. М., 1977. № 11. С. 239).
В «Десятой музе» <в кафе> был устроен «вечер импровизации». Затея, рассчитанная больше на производство курьезов, чем на получение толковых результатов. Публика заранее подшучивала над «импровизаторами». В вазу на сцене опускались записки. В зале за столиками выключен свет. Поэты действительно тонули на глазах. < Начав строфу развязно, быстро сбивались. >
Дело доходит до Брюсова. Он на сцене. Разворачивает записку. Тема — что-то вроде «Любви и смерти» — слишком отвлеченна и обща. Брюсов подходит к рампе. Произносит первую фразу. Медленно, строка за строкой, не запинаясь, не поправляясь на ходу, он работает. Тема ветвится и развивается.
— Я дал вам девять правильных октав [237] , — бросает он гортанным, картавым голосом все закругляющие последние строки. Смолк. Резко дернулась голова. Мгновенная улыбка и обычная серьезность в ответ на бешеные аплодисменты. Продемонстрировав высокую степень словесного мастерства, профессор искусств сходит с подмостков (Спасский С. Маяковский и его спутники. Воспоминания. Л., 1940. С. 134, 135).
Беспорядки и неурядицы в Союзе поэтов росли с каждым днем и к 1920 году достигли, наконец, таких размеров, что на одном из общих собраний было решено «призвать варягов». Впрочем, множественное число, употребляемое мною, в данном случае ни к чему; решено было призвать одного крупного «варяга»: выбор пал на Валерия Яковлевича Брюсова. Общим собранием Союза поэтов была послана к Валерию Яковлевичу делегация, состоящая из пяти человек. Делегаты Союза поэтов отправились к Валерию Яковлевичу на одну из Мещанских улиц. Пригласили.
237
По всей видимости, Брюсов читал стихотворение «Октавы» («Вот я опять поставлен на эстраде, как аппарат для выделки стихов»), написанное в 1918 году. Возможно, оно послужило «домашней заготовкой». В том же кафе 14 мая 1918 года поэт создал импровизацию «Memento mori» (см. сб. «Последние мечты». 1920. С. 63).
Через день или два Брюсов явился в СОЛО и начал председательствовать. С Брюсовым произошла в это время метаморфоза, подобная метаморфозе, происшедшей с гетевским Фаустом. Среди молодых поэтов и поэтесс Брюсов ожил и помолодел. Он сбросил с себя бремя лет, равнявшееся по меньшей мере половине его возраста. Брюсов превратился в юношу.
Он проводил бессонные ночи в <кафе> «Домино». Он совершал, сопровождаемый ватагой молодых поэтов, ночные прогулки по улицам Москвы. Ватага молодых поэтов, состоявшая из двадцати или тридцати человек, вместе с Брюсовым окружала иногда памятник Пушкину: кто садился, кто ложился возле пьедестала великого поэта. До утренней зари поэты разговаривали об искусстве и читали стихи возле монумента Пушкина.
Нередко Валерий Брюсов давал активу Союза поэтов задание — написать стихотворение на ту или иную тему. Для выполнения задания назначался определенный, обычно весьма короткий срок. Брюсов писал стихи на ту же тему и к тому же сроку и сам (Встречи с прошлым. Вып. 3. М.. 1978. С. 191, 192).
В 1920 году я состоял членом правления Союза поэтов, председателем которого был Валерий Яковлевич. Каждая встреча с ним, нас, молодых поэтов, обогащала, расширяла наш кругозор: в каждом случае мы открывали новые черты в этом человеке, который сочетал в себе глубину и разносторонность, науку и поэзию, кабинетную замкнутость и ненасытную жажду нового, верность и преданность старине с беспредельной любовью к неизведанному грядущему.
Так, например, с удивлением мы узнали, что Брюсов, помимо всего прочего, увлекается собиранием марок и состоит в переписке с филателистами самых отдаленных стран. Он вкладывал в это занятие присущий ему темперамент. «Марка заменяет собой путешествие», — так говорил он и, всматриваясь в нее, как будто различал на почтовом знаке следы какой-то другой, неведомой жизни.
В другой раз мы были свидетелями беседы Валерия Яковлевича с Анатолием Васильевичем Луначарским на чистом латинском языке. Шел у них разговор на темы дня, начиная от бытовых мелочей и кончая вопросами искусства и политики, причем собеседники легко переходили от стиля «Записок» Юлия Цезаря к роскошной риторике Цицерона и Тита Ливия.