Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят

Пронин Виктор Алексеевич

Наконец Шестопалову повезло.

Он еще не успел ничего осознать, но только вдруг почувствовал, как дрогнуло сердце и чуть взмокли ладони. Казалось бы, все происходило как всегда, не случилось ровным счетом ничего необычного, но стрелка где–то глубоко в его организме вдруг качнулась резко вправо. Как в электрическом приборе, который долго стоял обесточенным, и вдруг какие–то его проводки коснулись задействованных клемм.

Курьянов, как обычно шумный, розовый, вышел с несколькими приятелями из ресторанчика, и вся компания остановилась в тени тополя, продолжая начатый за столом разговор. Все задымили, а в таких случаях курят обычно и те, кто никогда сигареты в рот не берет. Курят,

чтобы не выглядеть белой вороной, чтобы не подумал, не дай бог, кто–нибудь, что ты считаешь себя лучше других, что больше печешься о собственном здоровье. Да, так уж сложилось, что забота о собственном здоровье стала дурным тоном, и эту свою заботу о себе надо скрывать и прятать как нечто постыдное, позорное, что выдает твою слабость, ненадежность в дружбе и в делах.

Так вот Курьянов, разгоряченный коньяком и шашлыками, а в том, что вся компания пила коньяк и закусывала шашлыком, не было никакого сомнения – достаточно было взглянуть на их румяные физиономии… Так вот Курьянов, не выплевывая сигаретки изо рта, похлопал приятелей по плечам, подождите, дескать, и быстрой озабоченной походкой направился к туалету, к той его части, где красовалась черная буква М. Никто из компании за ним не последовал – шел громкий, напористый разговор, который только подтверждал – была, была бутылка коньяку на каждого.

Войдя в туалет, Шестопалов увидел, что Курьянов, еще более красный и натужный, сидит без штанов над ямой. Не медля ни секунды, он прошел мимо, расстегнул кожаную сумку, вынул пистолет с глушителем, сдвинул кнопку предохранителя и прислушался с колотящимся сердцем. Разволновался все–таки, растревожился, он больше всего опасался, что кто–то из приятелей Курьянова рванет вслед за ним в туалет. Но нет, разговор невдалеке гудел как и прежде, шумел проспект, из ресторана доносился грохот музыки – конечно, при такой музыке у мужичков не было никакой возможности поговорить в самом ресторане…

Подойдя к сидящему и совершенно беспомощному в этот момент Курьянову – у него и выражение лица было страдальческим, как бы просящим о снисхождении, – Шестопалов быстро, не колеблясь, приложил срез глушителя к лоснящемуся лбу Курьянова и нажал на курок.

А потом нажал еще раз.

На всякий случай.

Сунув пистолет в сумку, задернув «молнию», он медленно, мучительно медленно вышел из туалета, держа обе руки у ширинки, мол, пусть все видят, зачем он сюда заходил. И стал удаляться медленно, хотя хотелось, страшно хотелось рвануть в кусты и, ломая ветки, нестись, нестись, перепрыгивая через заборы, перебегая через улицы, подальше от этой вонючей, распаренной на жаре уборной.

Но он шел медленно, стараясь не сойти с протоптанной тропинки. Свернул за угол и только тогда позволил себе ускорить шаг, совсем немного, но все–таки пошел быстрее. Он знал, что в южном городе каждый, кто идет быстрее, чем вразвалку, вызывает интерес и любопытство.

Шестопалов чутко прислушивался к каждому звуку за спиной, понимая, что у него есть минута–полторы, не больше, в самом лучшем счастливом случае, две минуты. После этого кто–нибудь из друзей Курьянова обязательно заглянет в выкрашенную белой известью уборную. Пьяные часто бывают отважными и подозрительными, они выпендриваются друг перед другом и наверняка бросятся вслед за ним, потому что никто, кроме него, из туалета не вышел.

Шестопалов пересек широкий, полупустой в этот жаркий полдень проспект и, увидев приближающийся «жигуленок», поднял руку.

Тот остановился.

– К универмагу подбросишь?

– Сколько дашь?

– А сколько нужно?

– Полсотни.

– Годится, – и Шестопалов сел на переднее сиденье рядом с водителем, положив на колени сумку.

–

Как отдыхается? – спросил водитель.

– С переменным успехом.

– Это как?

– То я их, то они меня, – ответил он словами совершенно бестолковыми, но водитель понял их по–своему, что–то в них услышал смешное и веселое, рассмеялся. – Прекрасная погода, не правда ли? – спросил Шестопалов.

– Твоему заезду просто повезло! Три недели день в день! Ни тучки, ни дождинки, ни ветерка… И жара вполне терпимая. А?

– Похоже на то, – кивнул Шестопалов.

– А что в универмаге? – Водитель оказался любопытным, впрочем, вполне возможно, он просто принял пару стаканов вина.

– Бритвенные дела.

– Это надо, – прижавшись к обочине, водитель остановился. – Приехали.

– Спасибо, – Шестопалов вручил ему пятьдесят рублей десятками, вышел, захлопнув дверь, махнул рукой и влился в толпу полураздетых отдыхающих. Через несколько секунд оглянулся – машины, на которой он приехал, у обочины уже не было.

«Это хорошо», – кивнул он самому себе и, продолжая двигаться в разморенной толпе, вынул из сумки кепку с громадным, по нынешней моде, козырьком, надел большие темные очки. Достав из кармана сложенный целлофановый пакет, Шестопалов опустил в него кожаную сумку. Казалось бы, ничего над собой не сделал, но теперь в толпе шел совершенно другой человек, и опознать его было уже невозможно. Даже если бы вся курьяновская компания внимательно его рассматривала все время, пока он находился в ее поле зрения, а потом дала подробные описания внешности, это уже было бы бесполезно. В толпе шел другой человек. Даже его походка изменилась, даже выражение лица – он был простодушен, если не сказать глуповат, чуть ли не с раскрытым от восторга ртом оглядывался на каждую симпатичную мордашку.

А поздним вечером, когда уже стемнело, Шестопалов оказался на улице не то Матроса Кошки, не то Матроса Железняка. Маленький частный домик он присмотрел заранее и постучал в дверь, увидев в окно, что нужный человек на месте, дома, в добром здравии, смотрит телевизор и что–то там непонятное ест, запивая молоком из пакета.

Приготовив пистолет, Шестопалов постучал.

– Кто? – раздался вопрос из–за двери.

– Свои, Ваня, открывай…

И Ваня открыл.

Не говоря ни слова, Шестопалов трижды выстрелил ему в грудь, стараясь, чтобы пули вошли в левую половину груди, так оно всегда надежнее. После этого Шестопалов закрыл дверь, набросил щеколду и ушел в темноту. Он шел по узкой тропинке к светящейся улице. Не доходя до нее, оказавшись в тени высокого тополя, взял пистолет за глушитель и изо всей силы запустил его на пустырь, где если его и найдут, то только случайно. Да еще смотря кто найдет. Вещь–то ценная, полезная, в хозяйстве всегда пригодится.

Шестопалов благодарил обстоятельства за темноту вокруг. Колотилось в нем, что–то мелко–мелко вздрагивало и поскуливало. Но он знал – пройдет. Как только запустил в сторону пустыря, в сторону свалки и зарослей бурьяна этот свой инструмент с навинченным глушителем, сразу стало легче. Что бы ни случилось с ним дальше, нет у него оружия и никогда не было. И отстаньте, граждане хорошие, отвалите, отвяжитесь с вашими непристойными подозрениями.

У него в сумке даже дно было выложено сложенной в несколько слоев тряпочкой – чтобы пистолет не оставил следов машинного масла, следов пороха, гари и прочих подробностей, которые так хорошо изучили хитроумные эксперты и хранят в тайне от публики темной да простодушной. Шестопалов вынул из сумки эту самую тряпочку, сложил ее в комок и бросил в первую попавшуюся урну. После этого стало еще легче, и он сам не заметил, как поднял руку перед приближающейся машиной.