Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
Увидев меня, Жора помахал рукой. Подойдя, я удивился – на парапете были выставлены каменные произведения – от самых целомудренных до самых бесстыдных.
– Как понимать? – спросил я и еще раз оглянулся по сторонам – от профиля Волошина до могилы Волошина на пляже, на набережной, в горах не было не только людей, но даже собак и чаек. Море грохотало, и ветер доносил брызги, даже сюда, на набережную, – каменные изваяния были влажными со стороны моря. – Как понимать?
– А! – Жора беззаботно махнул рукой. – Пусть подышат.
– Любят морской воздух?
– Да, – без улыбки ответил Жора. – Понимаешь, они ведь миллионы лет дышали
– А что есть?
– Мадера. – Жора передернул плечами, будто я спрашивал о чем–то совершенно очевидном.
– Можно, – согласился я.
– Нужно, – назидательно поправил Жора и, порывшись в черной хозяйственной сумке, извлек початую бутылку золотистой мадеры и ресторанный бокал, завалявшийся с летних времен. – Не успел отдать, – пояснил Жора. – Летом верну.
– Неплохая штучка, – я показал на плоскую гальку размером с ладонь, стоявшую вертикально. Одна ее сторона была золотисто–желтой, вторая – мрачно–серой. На обеих сторонах были изображены лица с каким–то мистическим выражением – не то улыбались, не то скалились.
– В прошлом году было полное солнечное затмение, вот я и отобразил, – пояснил Жора.
– Сколько? – спросил я.
– Не продается.
– Почему?
– Самому нравится, – Жора наполнил стакан и протянул мне. Внутри стакана на холодном солнце вспыхнул золотой блик. – Вначале камни я вообще не продавал. А когда набралось около сотни, выбросил в море. По одному забрасывал, как можно дальше от берега.
– Зачем? – я даже поперхнулся вином.
– Когда их снова выбросит штормом на берег, люди найдут и удивятся – надо же, скажут, как море может обработать камень. Надо же, скажут, оказывается, и море может творить! Ведь удивятся? – Жора с таким напряжением посмотрел на меня, будто для него сейчас не было ничего важнее моего ответа.
– Да они просто обалдеют! – искренне воскликнул я. – Окаменеют от удивления! – Я не стал говорить, что уже слышал от него эту историю.
Море продолжало грохотать, водяная пыль долетала до парапета и оседала на наших лицах, на каменных чудищах, покрывая их соленой влагой. Мадера от этого тоже казалась горько–солоноватой, но это ничуть ее не портило, более того, придавало особый привкус, которого, вполне возможно, ей недоставало.
– И часто сюда приносишь? – спросил я, кивнув на ряд камней.
– Бывает, – неопределенно ответил Жора.
– А как определить – надышались или им еще хочется?
– Сами говорят.
– Как?!
– Находят способ, – произнес Жора с некоторой таинственностью в голосе. – Пока выточишь какую–нибудь фигурку, пока соскоблишь лишнее, с ней такое понимание налаживается… Не с каждым человеком, понял? Не с каждым.
– А человека тебе никогда не хочется поскоблить? Меня, например?
– Тебя? – Жора взглянул мне в глаза прямо и твердо. – Нет, не хочется. Много работы. Некоторые камни вообще не поддаются обработке, – добавил Жора, как бы извиняясь. – Какие есть, такие и есть.
– Их тоже покупают?
– Редко. Охотнее берут те, которые изменились до неузнаваемости. Прирученные камни охотнее покупают. Как и людей, – добавил Жора и опустил глаза, чтобы я не прочитал в них нечто такое, с чем ему не хотелось бы делиться.
– Надо же, – пробормотал я. – А ты помнишь,
– Все до единого. Могу показать с точностью до одного метра. Был тут один писатель… Детективы сочиняет… Подарил мне камень, почти готовый член… Зеленый в крапинку… Длинный, чуть ли не полметра… Но я ничего не мог с ним сделать. Не поддается обработке.
– Тебе бы станочек какой–нибудь?
– Не хочу. Я должен руками камень согреть. Как стакан, – Жора улыбнулся. – С хорошим вином.
– Может, пройдемся? – предложил я. – Там какая–то забегаловка открыта.
– Нет, – Жора покачал головой. – Постою.
– Не надышались? Еще хотят?
– Да, – Жора не был настроен шутить.
Уже миновав ресторан Славы Ложко, я оглянулся – Жора стоял там же, возле своих камней. С одной стороны они были сухими, с другой – покрыты соленой влагой.
Как и Жора.
Как и все мы.
Усошин смотрел последние известия совершенно безучастно. Его полуприкрытые глаза могли показаться даже сонными. Он не бегал в возбуждении по кабинету, не причитал и не бросался звонить кому бы то ни было, не подбегал к окну, чтобы задернуть шторы и как–то себя обезопасить. Нет, он сидел, нависнув над столом, и смотрел на экран телевизора. И видел изрешеченный пулями джип, видел, как выносят из него мертвого Здора, на лице которого так и осталась страшноватая улыбка трупа, видел, как вдвигают в машину «Скорой помощи» залитого собственной кровью Выговского. И ни разу не отвел взгляда от крупных планов, которыми упивались и впадали в какое–то счастливое неистовство телевизионные трупоеды. Захлебываясь от радостного возбуждения, диктор докладывал ему все новые и новые подробности покушения на главу фирмы «Нордлес», но ничего, ничегошеньки нового сообщить не мог. И все слова его Усошин пропускал мимо ушей, даже как бы пережидал захлебывающийся от больного азарта голос. Через каждые два слова мордатый корреспондент снова и снова напоминал, что приехал первым, что это он, именно он застал трупы еще теплыми, что при нем они содрогались в агонии, а вот другие корреспонденты оказались не столь расторопными. Они застали труп Здора остывшим, он уже не хрипел и не дергал ногами, не пытался что–то там свое предсмертное произнести.
И мордатый опять показывал залитый кровью пол джипа, простреленную голову Здора, дыры в груди у Выговского. Ему, удачливому везунчику, удалось даже записать хрипы, клокотанье крови в груди Выговского, его мутнеющий, уже потусторонний взгляд. На глазах у всей страны мордатый делал крутую карьеру. Теперь его наверняка пошлют к следующим трупам – сожженным, расстрелянным, раздавленным гусеницами, утопленным, затравленным собаками, повешенным, зарезанным, расчлененным. О, как он будет таращить глаза за дружеской попойкой этим же вечером, потешая таких же, таких же, но не столь удачливых своих приятелей кошмарными подробностями покушения на трассе Шереметьево – Москва…
Усошин терпеливо дождался окончания репортажа и, нажав кнопку, выключил телевизор. Потом нажал другую кнопку и вызвал помощника из приемной. Тот возник в дверях через несколько секунд, молчаливый и исполнительный. Не поворачивая головы, Усошин видел его, но не торопился произносить слова, понимая, что они превратятся в нечто смертоносное, в нечто безжалостное, но справедливое.
– Ты это… – наконец произнес он сипловатым от долгого молчания голосом. – Видел последние известия?
– Да, в приемной.