Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят

Пронин Виктор Алексеевич

— Привет, старик, — повторил он. — Жив?

— Местами.

— С перевыполнением тебя! — Он весело глянул на Евлентьева. — Что значит школа, да?

— Ты о чем?

— Твой клиент еле выкарабкался с того света. Хотя уговор у нас был только о стеклах. Увлекся?

— В любом деле бывают накладки.

— Не переживай… Все получилось отлично. Честно говоря, я даже не ожидал.

— Он расплатился с тобой?

— В тот же день пришли его люди и положили на стол все, что требовалось. Я подозреваю, что он не только со мной расплатился, у него были долги, были… Но знаешь, на каком–то этапе человек вдруг уверовал в собственное могущество, в неприкасаемость, в неуязвимость…

Ты лишил его такой уверенности. Он понял, что уязвим точно так же, как и последний бомж на этом вот. Савеловском, вокзале. Ему многое придется пересмотреть в своей жизни, и времени для этого достаточно. А ты, я смотрю, в порядке? — Самохин окинул взглядом Евлентьева, нервно усмехнулся, будто заставлял смотреть на друга, разговаривать с ним, неспокойные мысли его в это время были далеко, о другом.

— Маленько отошел, — признался Евлентьев. — Как быть с машиной? Забираешь?

— Катайся пока… Там видно будет.

— Тебе она не нужна?

— Я пользуюсь другими.

— Пусть так, — сказал Евлентьев — других слов у него не нашлось. Самохин явно не желал обсуждать происшедшее, похоже, он знал обо всем случившемся гораздо больше Евлентьева.

— Да, — он будто вспомнил о важном. — С меня причитается, — он вынул из кармана приготовленные уже доллары и положил Евлентьеву на колени. — Здесь полторы тысячи.

— Не много?

— Много. Работа, которую ты выполнил, стоит одну тысячу долларов.

— Зачем же платить лишнее?

— Ты перевыполнил задание. Это во–первых. Кроме того, новичков надо поощрять. Заинтересовывать их надо, увлекать. Улавливаешь намеки?

— У тебя еще должники остались?

— Правильно мыслишь, Виталик, очень правильно. Но преждевременно. Не торопись.

— Да я вроде того, что и не очень…

— И опять правильно!

Не все, видимо, шло в жизни Самохина гладко, что–то его тревожило. Сидя в машине, он оглядывался по сторонам, но не потому, что ждал кого–то или опасался, скорее всего это стало привычкой, оглядываться, опасаться, ждать подвоха, удара из–за угла. Где–то в его кругах шла невидимая война, и не он ли, не Евлентьев ли начал ее, сделав первые выстрелы в этой войне? Не зря же пригрозил тот мордатый перебинтованный банкир о тайном, что обязательно станет явным…

— Тебя достают, Гена? — спросил Евлентьев.

— С чего ты взял? — дернулся Самохин.

— Да так… Подумалось.

— Достают, старик, — каким–то обмякшим голосом признался Самохин. — Чреватые идут события. Ладно, будем прощаться. Отдыхай, зализывай раны душевные… Съезди к морю, на Кипр съезди с девочкой. Я дал тебе небольшие деньги, но даже их хватит на то, чтобы слетать и вернуться обратно. Возвращайся, ладно? Побывать там можно, но жить на эти деньги нельзя нигде.

— Неплохая идея, — сказал Евлентьев. Научился он в последнее время произносить слова, которые его ни к чему не обязывали. И не отмолчался, беседу поддержал и ничего определенного не сказал. Такие разговоры ему даже нравились.

— Ты звонил мне, — укоризненно сказал Самохин. — Не надо мне звонить, мы же договорились. Я не пропаду, о тебе не забуду. И не продам тебя. Заметано?

— Пусть так.

Самохин потрепал Евлентьева за плечо и, выйдя из машины, быстро зашагал к метро. Легкая плащевая куртка, затертые синие джинсы, непокрытая голова с заметными уже залысинами. Одежда, которую точнее было бы назвать маскировочной.

Узнать человека по этой одежде в Москве было совершенно невозможно. Так одевались профессора, наемные убийцы, народные артисты, банкиры, модные писатели, уличные жулики, сексуальные маньяки, сводники и студенты.

И мужчины, и

женщины.

И пошло, понеслось лето.

Москва сделалась пыльной и душной, люди носились по улицам озабоченные, потные и неприглядные. Мужчины более всего предпочитали выпить в уединении пивка или водочки, а женщины после весенней взволнованности и шальных надежд поняли, что все это напрасно, что ничто в мире не меняется, и отложили глупые свои мечтания до следующей весны.

Молодежи в Москве осталось мало, разъехалась молодежь кто куда смог, лишь бы из города, лишь бы подальше. Морей стало в России меньше, меньше стало гор, лесов, полей и рек, мест, куда можно было рвануть, ни о чем не думая, имея в кармане сотню рублей. А у кого в кармане оказывалось две сотни, тот вообще чувствовал, что мир распростерт у самых его ног, бескрайний и зовущий.

Все изменилось, все испортилось и отшатнулось. Теперь, чтобы слетать куда–нибудь и вернуться, нужны миллионы и миллионы…

К лету поутихла в Москве и стрельба на улицах, в банках, в подворотнях, в парках. Боевики уехали отдыхать, отложив свои дела до осени, их жертвы тоже слиняли на острова далекие, скучные, но зато безопасные. Будущие жертвы кровавых разборок отдыхали от дел тяжких, от жен и детей, отдыхали даже от любовниц, твердо зная, что не прозвучит выстрел из–за деревьев, не подсыплет официант какой–нибудь гадости в стакан с вином, не утащит в морскую пучину натасканный на подобные дела аквалангист.

Все это будет потом, чуть попозже, чуть попозже…

Уехал из Москвы и Евлентьев, воспользовавшись советом старого своего друга и надежного товарища Самохина, задерганного, загнанного банкира, который еще не сдался, пребывая еще в глупой и наивной надежде, что может выжить, если будет вести себя по правилам. Не знал еще Самохин, что нет в наступившей жизни никаких правил и, чтобы выжить, мало лечь на дно, мало лечь на самое дно, нужно всегда на этом дне оставаться.

Это к нему еще придет, если, конечно, он к тому времени выживет, если сохранится в нем желание выжить. Дело в том, что многих людей, более могущественных, это желание покинуло. Они легли на дно и лишь изредка пошевеливают плавниками, не желают подниматься к поверхности голубой, солнечной, радостной и так легко простреливаемой во всех направлениях.

Уехал Евлентьев вместе с любимой женщиной Анастасией в Крым, на самый юг, в маленький поселок Коктебель, где счастливо плескался лет пятнадцать назад и с тех пор все эти годы неустанно мечтал побывать там еще хотя бы разок.

И вот улыбнулась ему судьба, и сказала судьба — хочешь? Езжай! Деньги? — удивилась судьба. Вот они. Любимая женщина? Бери ее с собой. Украинские таможенники? Ну, не все ведь они отберут у тебя, оставят на жизнь. А если сумеешь спрятать подальше, поглубже свои деньги, то на шашлык останется, и на вино, и на сувениры для Анастасии, на прекрасные сувениры из драгоценных крымских камней.

Евлентьев не стал противиться судьбе и, взяв два билета в купейный вагон, отправился в Феодосию. Поезд приходил ранним утром, и он вместе с Анастасией вышел, не доезжая до конечной станции, в Айвазовском. Едва он сошел, его тут же окружили люди, стали предлагать и комнату, и квартиру, и машину. Евлентьев остановился на последнем — частник на желтых «Жигулях» первого, двадцатилетнего выпуска, радостно возбужденный собственной удачей, повез молодую пару к морю, в Коктебель.

Когда–то сюда стремились люди романтически настроенные, мечтавшие о море, о солнце, о дикой природе, они жили в палатках на берегу, в горах, снимали квартиры, ломились в пансионаты, пели у костров под разболтанные гитары забытые ныне песни…