Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
— Когда выходишь?
Евлентьев помолчал, поводил пальцем по скатерти, посмотрел на экран, где ерзающая и подмигивающая Дикторша взахлеб материла президента Белоруссии, тяжело вздохнул, бросил взгляд на часы, сморщил лоб, пошевелил губами, что–то подсчитывая.
— После одиннадцати.
— Со мной не хочешь посоветоваться? Евлентьев опять надолго замолчал. Он посмотрел на худенькие плечи женщины, на ее тонкие запястья, которые казались еще более тонкими рядом с подвернутыми рукавами свитера, и, опять набрав полную грудь воздуха, осторожно выпустил его из себя.
— Чуть позже, — сказал
— Ну–ну, — обронила Анастасия. — Надолго?
— На час.
— Управишься?
— Надеюсь.
— Ты один?
— Да.
— Это хорошо.
— Почему?
— В таких делах лучше быть одному.
— В каких делах? — мертвым голосом спросил Евлентьев.
— Ладно, Виталик… Не будем. Замнем для ясности.
— Какие–то упреки, какие–то намеки, — пробормотал Евлентьев. — Я могу внести достаточную ясность…
— Пойди посмотри на себя в зеркало, — усмехнулась Анастасия, выпуская к потолку струю дыма. — Пойди–пойди!
Евлентьев послушно поднялся, прошел в ванную и, включив свет, уставился на себя в зеркало. На него смотрел осунувшийся тип со светлой бороденкой, усы, правда, были чуть потемнее, на шее билась нервная жилка, а глаза… Да, глаза его были расширены больше обычного, и сколько Евлентьев ни искал в них усмешку, иронию или еще что–нибудь легкое и беззаботное, не нашел. Загнанными были его глаза, и в них металась если не паника, то что–то на нее похожее.
За стол он вернулся озадаченным, молча сел и, не глядя на Анастасию, принялся жевать, даже не разобрав толком, что именно он сует в рот.
— Ну как? — спросила Анастасия.
— Ничего глаза… Жить можно.
— Но радоваться жизни… Вряд ли, да?
— Слушай, Анастасия… — Евлентьев поднял глаза. — Тебе не противно все время оказываться правой?
— Нет, не противно, Виталик… Но иногда бывает тягостно.
— И сейчас тоже?
— Да.
— Но хоть иногда эта тягостность тебя отпускает?
— Вот когда вернешься сегодня ночью без хвоста… Я переведу дух… Но ненадолго, как мне кажется.
— Ладно, разберемся. — Евлентьев не смог больше продолжать этот разговор.
Каким–то голым он себя чувствовал, ярко освещенным, на виду у всех, и прикрыться было нечем и спрятаться не за что.
— Слушай, — сказала Анастасия отстраненным голосом, — может быть, я тебе понадоблюсь? Если что, скажи… Могу кое–чем рискнуть.
— А чем ты можешь рискнуть?
— Свободой, жизнью, молодостью… Что у меня еще есть… У меня больше ничего и нету.
— Не так уж и мало.
— Видишь ли, Виталик… И свобода, и жизнь, и молодость… Это все необработанные алмазы, они ничем не отличаются от простых булыжников. Чтобы они засверкали, чтобы все вокруг увидели их ценность… Их надо огранить, вставить в достойную оправу, поместить рядом с человеком, который бы знал им истинную цену, был бы счастлив ими обладать… Готов был бы отстоять их или хотя бы попытаться отстоять, если кто–то дурной и поганый вдруг позарится на эти сокровища…
Все это Анастасия говорила медленно, будто даже равнодушно, но только по сверкающей слезинке Евлентьев понял, как давались ей эти слова. Анастасия смотрела прямо перед собой на экран телевизора, разноцветные сполохи реклам проносились по ее лицу, как далекие зарницы от жизни чужой и недоступной.
Евлентьев
— Авось, — сказал после долгого молчания Евлентьев. И через некоторое время повторил:
— Авось.
— А сердце твое бьется ровно, — негромко сказала Анастасия.
— Пустое сердце бьется ровно, — поправил Евлентьев и не смог удержаться от продолжения, уж больно кстати оно пришлось:
— В руке не дрогнет пистолет.
— Не дрогнул пистолет, — на этот раз поправила Анастасия.
— Пусть так… Пусть так, — Евлентьев скосил глаза на часы.
— Виталик… А почему бы тебе не сказать как–нибудь под настроение, после первой или пятой рюмки… Почему бы тебе не сказать, что ты немного любишь меня?
В голову не приходило? Может быть, приходило в какое–нибудь другое место, а, Виталик?
— Не знаю… Не знаю…
— Знаешь, говорить не хочешь.
— Хорошо, скажу, — голос Евлентьева, кажется, лишился всякого выражения, отсутствующим тоном он как бы заранее отрекался от неточно сказанного, не правильно понятого.
— Скажи.
— Мне кажется… Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется… Чтобы говорить о любви, чтобы объясняться в любви, нужно иметь основания…
— Достаточно просто любить.
— Нет, недостаточно. Я не имею права говорить о любви, оставаясь нищим, убогим, зависимым… За словами о любви предполагается, что я могу что–то для тебя сделать, что я могу огранить алмаз, о котором ты говорила… — Евлентьев опять посмотрел на часы.
— Тебе пора? — приподнялась Анастасия.
— Да.
— Но мы еще поговорим об этом?
— У нас будет уйма времени, — заверил Евлентьев. — У нас будет столько времени, столько времени…
Ночная Москва нравилась Евлентьеву, и, когда была возможность, он старался не нырять в подземелья метро, а передвигаться по поверхности. Сверкающие витрины, светофоры, уличные фонари — все это создавало если не праздничное, то какое–то взволнованное, тревожное настроение. Теперь же, когда у него появилась возможность ездить на машине, почти на своей машине, это ощущение не исчезло.
Уже после восьми вечера улицы пустели, бесконечные пробки, которые стали возникать там, где совсем недавно даже машины появлялись нечасто, рассасывались, и было странно представить эти вот свободные, пустынные улицы плотно забитыми машинами. Благодаря неустанным усилиям новых властей общественный транспорт исчезал быстро и, похоже, навсегда. Сокращались автобусные маршруты, троллейбусы остались лишь на главных улицах, и теперь по поверхности Москвы надежнее всего можно было передвигаться только на личном транспорте, естественно, тем, кто таким транспортом обладал. Остальные граждане носились под землей, не видя солнечного и лунного света, и бывали счастливы, когда им сообщали о новых станциях метро, о больших планах по рытью подземных нор, бывали счастливы, когда им удавалось без помех втиснуться в вагон метро и замереть на несколько остановок, выключив сознание и смирившись с собственной участью.