Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
— Так, — он обернулся к Евлентьеву. — Грибы, похоже, кончились?
— Похоже на то…
— Ты откуда?
— Из Москвы.
— Могу подбросить… До первого метро. А?
— Подбрось, — поколебавшись, ответил Евлентьев. — До Киевского вокзала. Это на Кутузовском.
— Годится. А вы добирайтесь на электричке, — сказал он парням. Они стояли тут же и маялись от неопределенности своего положения. — Машину оставлю во дворе Склифа. Ключи будут под ковриком сзади. Заметано?
— Угу, — оба кивнули головами, не сводя глаз с черного автомата, который все еще был в руках
— Не обману, не бойтесь. Машина будет в порядке. Садись, мужик, — сказал он Евлентьеву, а сам сел за руль.
Евлентьев неловко подошел к «Мерседесу» справа, открыл дверцу и сел на переднее сиденье. Машина тут же рванула с места. Через несколько секунд стрелка спидометра пересекла цифру «сто» и продолжала клониться вправо.
Почти всю дорогу молчали. Иногда сзади, с сиденья, слышался не то стон, не то хрип, охранник косился назад, но скорости не снижал, и Евлентьев с ужасом видел, что стрелка на спидометре ни разу не вернулась со стапятидесятикилометровой отметки.
— Суббота… Хорошо, — обронил охранник.
— Почему? — спросил Евлентьев.
— Свободная дорога. И в Москве будет свободно… За час доберемся.
— А ваш товарищ… Может быть, и его стоило взять?
— С ним все в порядке. Я посмотрел. В плечо его ранил тот подонок. Под мышкой пуля прошла, навылет… Болевой шок, кровь. Юра всегда бледнел от крови.
— Часто приходилось видеть? — спросил Евлентьев, чтобы не молчать.
— Случалось, — коротко ответил охранник. Первый раз на красный свет они прошли у Голицына, потом у Одинцова, потом когда пересекли Кольцевую дорогу и были уже в Москве. Суетились у них за спиной гаишники, бежали куда–то звонить по своим радиотелефонам, но на амбала это не производило ровно никакого впечатления, он просто не видел ни светофоров, ни гаишников.
У Киевского вокзала он притормозил возле самого светофора.
— Будь здоров, мужик. О подробностях узнаешь из газет.
Едва Евлентьев захлопнул дверцу, как «Мерседес» снова рванулся вперед и уже через десять–двадцать секунд свернул на Садовое кольцо. Теперь до Склифо–софского ему оставалось не более пяти минут. А Евлентьев вздохнул опустошенно и, отойдя в сторону, присел на деревянную скамью. Не было у него сил спускаться в метро, бежать по эскалаторам, протискиваться в вагон. Ему нужно было побыть одному, прийти в себя. Он вспомнил, что вместе с умирающим банкиром уехала и его куртка. И не было ни сил, ни желания просчитывать, что осталось в карманах, какие такие следы там могут обнаружиться, смогут ли найти его…
Откинувшись на спинку скамьи, он закрыл глаза и подставил солнцу лицо. В ушах его до сих пор слышался шелест леса, голоса грибников, выстрелы — и тихие, напоминающие щелчок дверного замка, и автоматные очереди… В какой–то момент брови его сошлись к переносице, и тут же улыбка чуть тронула губы. А пуля, оказывается, навылет прошла… Это хорошо… Значит, никаких следов… Значит, в деле будут пули только из моего семнадцатого изделия. А семнадцатое изделие осталось в руках у мертвеца, лежащего рядом с клетчатой кепкой. И грибы мои не пропадут, там возле трупа столько грибников собралось… Все подберут.
Чуть
Анастасия стояла на пороге заплаканная, встревоженная, с трясущимися руками. Она пыталась что–то сказать, но слова произносила бессвязные, смазанные, истеричные какие–то. Евлентьев прошел в комнату и увидел, что все здесь перевернуто — выдвинутые ящики, разбросанная одежда, битая посуда на полу…
— Что случилось? — спросил он.
— Они позвонили и сказали, что от тебя… Я открыла… — Анастасия снова затряслась в рыданиях. — И я открыла…
— Ну? Открыла… Дальше?
— Они вошли… В масках…
— Сколько их было?
— Трое… И все в масках…
— Какие маски?
— Вроде шапочек с прорезями для глаз.
— Так… — Евлентьев оглянулся, поставил на место перевернутую табуретку, закрыл дверцу кухонного шкафчика, сдвинул ногой в сторону осколки разбитой тарелки. — Когда это было?
— Часа через два после того, как ты уехал.
— Значит, я уже был на месте… Хорошо. Чего хотели?
— Они требовали деньги… Доллары.
— Сумму называли?
— Да… Пятьдесят тысяч.
— А ты?
— Я сказала, что они ошиблись адресом, что таких денег я никогда не видела даже в чужих руках.
— Так, — сказал Евлентьев и сел на табуретку.
— Ты что–нибудь понимаешь? — Анастасия все еще дрожала от перенесенных волнений.
— Да, думаю, что понимаю.
Значит, Самохин решил в это утро перестрелять кучу зайцев Убрать банкира, шлепнуть меня, вернуть деньги, а в понедельник легко и празднично, с улыбкой на устах, войти в свой кабинет, сесть в кожаное кресло и двинуться по жизни дальше…
Напрасно ты так, Гена, напрасно. Если выживет банкир, дай Бог ему здоровья, если сегодня я вылечу в солнечную Грецию, то твои планы явно нарушатся. А оттуда ему можно будет позвонить, поинтересоваться… За ним должок, вот о чем нужно помнить — за ним хороший такой должок. Иначе я просто вынужден буду начать охоту уже за ним, за лучшим своим другом, за кормильцем и поильцем…
— Мы никуда не поедем? — спросила Анастасия, глядя на Евлентьева заплаканными глазами. Слезы были даже на стеклах ее очков, и видела она Евлентьева скорее всего смазанным и расплывчатым.
— Да, мы никуда не поедем, — твердо сказал Евлентьев. — Мы полетим. Рейсом Москва–Афины… Сегодня. И в самолете нас угостят чем–нибудь. Мы выпьем и немного расслабимся. Нам обоим не помешает немного расслабиться. А вино будет называться «Афродита»… Или «Венера»… Какая разница!
— А деньги? Деньги они унесли с собой?
— Может быть, они что–то с собой и унесли, но не деньги, — усмехнулся Евлентьев. — Ладно… Суши глаза, собирайся, а мне нужно на минутку забежать к художникам…
— Ты не будешь там пить?