Бубновый валет
Шрифт:
Я узнавал о Цыганковой краем уха, а видел ее краем глаза. Лишь однажды я чуть было не допустил оплошность. Шел вечером мимо Голубого зала, услышал звуки рояля, женские голоса, выводившие: “Гори, гори, моя звезда!”, ноги мои остановились, я знал, кто поет, но приоткрыл дверь в зал, и, видимо, шумно, Цыганкова дернулась, прекратила пение, хлопнула крышкой инструмента и тут же рассмеялась, чуть ли не расхохоталась. Я же коридором двинулся в рабочий отдел.
Из случайно долетавших до меня сведений я узнавал (и моя опекунша Чупихина не переставала ехидничать), что Цыганкова теперь чуть ли не знойная женщина (“Лахудра!”). Знойная, не знойная, но явно заманная, вокруг нее кавалеры так и вьются – и маэстро Бодолин, и бледный теперь мечтатель Миханчишин, а в их отсутствие даже и Глеб Аскольдович Ахметьев, ну уж и, конечно, шустрый джентльмен Башкатов, и какой-то юный стажер-обожатель из комсомольского отдела.
С Бодолиным мы перекидывались иногда словами в буфете или в коридоре. Но ни о разговоре в шашлычной, ни о
А вот с Миханчищиным я не заговорил ни разу. Однако при встречах с ним я ощущал напряжения. Чувствовал, что он готов устроить либо какую-то неприятную перебранку, либо даже скандал. При людях. Порой он произносил колкости, я на них не отвечал. Иногда Миханчишин кривился как бы от боли в раненой руке, но соседи его по общежитию уверяли, что перевязь страдальца, как и бинт под локтем, декоративная и в общежитии перевязь с себя дуэлянт сразу сбрасывает. Одевался Миханчишин по-прежнему неряшливо, вещи носил мятые, потрепанные, порой и с вызовом штопаные. На летучках, в компаниях он вертелся, дерзил, ерничал, а иногда и юродствовал. Однажды я пожелал объяснить Миханчишину, какими были юродивые на Руси и какими способами они себя осуществляли (писал на третьем курсовую), но подавил это глупое желание. Что был мне теперь этот Миханчишин?
В одну из суббот мы по расписанию играли с “Советской Россией”. Поле получили хорошее – на Третьей Песчаной, цээсковское. Там, действительно, газон оказался ровный, без кочек и плешек. К. В., Кирилла Валентиновича, как обычно, поставили правым защитником. То есть он опять играл за мной. Я опасался каких-либо общений с ним. Но для общений и поводов не возникло. Так, покричали мы друг другу несколько раз по ходу игры и по делу. Мяч до К. В. доходил редко. Игра вышла легкой для нас. За “Совроську” народ бегал постарше нашего, и она получила от нас четыре сухих мяча. Я забил два гола, причем один из них смешной: втолкнул в сутолоке мяч в ворота “Совроськи” животом. Шли мы в раздевалку раззадоренные, кричали что-то, я вдруг понял, что в возбуждении похлопал К. В. по плечу, он обернулся, глаза его были веселые, он вскинул большой палец: “Мы нынче молодцы!” Мне же оттого, что я похлопал К. В. по плечу, стало не по себе. Я даже не мог тогда обрядить в слова свои ощущения. Ощущения эти были скорее физиологических свойств. Я будто бы позволил себе прикоснуться… вот тут-то и начинался затор со словами. В подтрибунной раздевалке я сразу же бросился в душ…
Потом, полуголые, все еще радостно-возбужденные, мы сидели на лавках раздевалки, пили пиво из бутылок и громко смаковали подробности игры (К. В., естественно, убыл от нас по делам).
Пива оказалось мало. На троллейбусе добрались до маленькой кофейни на Ленинградском проспекте. В компании было несколько наших болельщиков, и среди них Глеб Аскольдович Ахметьев. Сегодня, к моему удивлению, он уселся с нами в редакционный автобус и отправился на Песчаную поддерживать нас с трибуны. В кофейне пиво было противно теплое. И его заменили коньяком. Опять шумели, опять звучало: “А как ты, Серега, штрафной пробил! А этот, этот, ихний Панченко-то на травке разлегся, пенальти выпрашивал!..” Но вскоре компания стала разваливаться, кому-то надо было ехать на дачу (“дети ручонками машут: “Папа! Папа!”), кому-то предстояло сидеть в воскресенье с бумагами или собирать материал и т. д. Попрощался с нами Марьин. У Бори же Капустина, у Сереги Топилина и у меня возникло желание продолжить. К нам присоединился и Глеб Ахметьев. В магазине мы набили спортивные сумки пивом, напитками покрепче и от Белорусского пятым трамваем покатили ко мне в Солодовников переулок.
Все наше застолье описывать глупо. Да и само оно вышло глупым. А закончилось и вовсе глупейше.
Как отнесется к нашему застолью сосед Чашкин, меня нынче нисколько не интересовало. Но оказалось, что Чашкин и сам гулял. В комнате его звучал аккордеон, а Чашкин ревел: “Милая, ты услышь меня, под окном стою я с гитара-а-а-ю…” Чашкин чрезвычайно ценил цыганского певца Михаила Шишкова и его романтический репертуар. Почуяв наше явление, Чашкин сейчас же выглянул в прихожую и выказал себя гостеприимным хозяином: “Милости просим! Будьте как дома! Дядя Сеня! Василий пришел с гостями. Окажи им почести!” Длинный, тощий дядя Сеня врубил на аккордеоне выходной марш икарийских атлетов из кинофильма “Цирк”. Сеня, личность в нашем районе известная, дядя моего одноклассника, был некогда филармоническим аккордеонистом, но после обидных поворотов судьбы играл лишь на детских праздниках, в пионерлагерях (зарядки и костры), на танцах во дворах, на свадьбах старого манера. В нашу квартиру они пришли с Чашкиным из бани и пивной. Не зная о моих отношениях с Чашкиным, доброжелатели Топилин и Капустин предложили Чашкину и дяде Сене объединить усилия, и те, разглядев наши сосуды, незамедлительно и безоговорочно согласились.
Уже в моей комнате, узнав, что мы с футбола и что я забил два гола (“Один – занес!” – не удержался Капустин), Чашкин забасил:
– Василий у нас большой спортсмен! У них вся порода спортивная! У него сестрица, ой-ой, спортсменка!
– Какая сестрица? – поинтересовался Топилин.
Чашкин
– Двоюродная. Если не видели, много потеряли! А я видел. Она гостила здесь. Такая красотка! Хоть в мюзик-холл! Подстрижена под Котовского… Пловчиха… Но все равно красотка!
Мои гости с интересом взглянули на меня. Или мне показалось.
– Она не желтая? – спросил Топилин. – Не апельсиновая?
– Нет, – сказал Чашкин. – Скорее шатенка… Была ею… Василий, кстати, где она?
– Не знаю. В Киеве, наверное, в университете, – поспешил ответить я. – Что вы все болтаете? Разлили бы!
– Это верно! – обрадовался Чашкин. – Дядя Сеня, неси наши закуски!
После первой и второй рюмок Чашкин заказал дяде Сене песню про Македонию. Помню только, что в ней были слова, долго не покидавшие меня и Капустина с Топилиным: “И в Македонии, и в Патагонии ловится на червя лишь рыба нототения…” Нототения авторитетами гастрономами приравнивалась тогда к осетрине.
Я редко пьянею, а тогда опьянел. Питье и закуску мы расположили на моем письменном столе (а “обеденного” стола у нас в комнате попросту не было, старики трапезничали на кухне). Разговор протекал бестолковый, вперемежку с интродукциями аккордеона и хоровым пением, и утром я смог вспомнить лишь какие-то обрывки из наших собеседований. Чашкин, полагая, что смешит народ, все приставал ко мне с намеками о красотке-сестрице, не исключено, что теперь и апельсиновой, и интересовался, как спалось сестрице на этом древнем диване, не докучали ли ей пружины? Я мог бы дать Чашкину в рожу, но сообразил, что применением силы несуразности усугублю. А тут Глеб Аскольдович Ахметьев, придремавший было в кресле-раскладушке, очнулся и поинтересовался у меня, что произошло в его отсутствие с Цыганковой. “А я почем знаю!” – возмутился я. “Но ты-то должен знать, кто же еще?” – заявил Ахметьев. “А тебя-то что волнует Цыганкова?” – спросил я грубо. “Ну как же, – протянул Ахметьев чуть ли не мечтательно. – Это самая интересная женщина в редакции…” – “И ты туда же! – намерен был воскликнуть я, но вдруг в раздражении ляпнул (о чем, конечно, пришлось пожалеть): “Ты, Чашкин, думаешь, наверно, что мои гости – хухры-мухры, а вот Глеб Аскольдович, между прочим, общается с самим Михаилом Андреевичем Сусловым и даже охотится с ним в Завидове на кабанов!..” Ахметьев стал бормотать: “При чем тут Завидово, при чем кабаны…” – и очень может быть, давал мне знаки прекратить болтовню, но я не смог удержаться и совершил и для самого себя неожиданную и нелепейшую глупость. Я выпалил: “Нет уж, позвольте напомнить вам, уважаемый Глеб Аскольдович, что истинный большевик обязан помнить о моральных ценностях и не глазеть на вертлявых бабенок!” И сразу же сообразил, что произнес эти слова “голосом Суслова”. Зрачки Ахметьева расширились, а Чашкин, человек партийный, не раз сидевший на разных важных конференциях и активах, смотрел на меня с открытым ртом…
Позволю себе небольшое объяснение. Я уже сообщал, что в студенческие годы и после выпуска подрабатывал (и ради денег, и по интересу) в мосфильмовских массовках, заслуживая порой крупный план и даже реплики. В актеры я не стремился, но нечто в натуре, возможно наследственное (отец некогда участвовал в заводской самодеятельности), лицедейству не противилось. На истфаке прознали о массовках и стали звать в капустники и КВНы, о чем и теперь я вспоминаю с удовольствием. Однажды в ДК на Горах проходило какое-то общеуниверситетское мероприятие (то ли вблизи очередного съезда, то ли после него, с одобрением резолюцией), и нас посетил со Словом М. А. Суслов. Интонации его, “петухи”, фальцетные вскрикивания, особенности волжского говора, старомодный облик идеолога позабавили меня. А вечером в компании я попробовал изобразить гиганта доктрин и истин, и номер удался, вызвав веселье слушателей. Для одного из капустников написали сценку: Суслов отчитывает недоросля за дурное ведение конспектов. Кураторы на репетиции улыбались, но потом эпизод посоветовали убрать, Позже на вечеринках меня подзуживали произнести тост от имени Михаила Андреевича, и я в кураже подпития пожелания исполнял. Должен заметить, что при этом я, как человек благих намерений, никогда не употреблял каких-либо крамольных или обидных для Члена Политбюро выражений. Лет через десять вошли в моду домашние пародии на Леонида Ильича, в пору описываемых событий еще динамичного и с понятийно-приличным произношением звуков. Я же изобразить удачливо Брежнева не мог. А вот М. А. – выходило (редко, правда). И ведь имею баритон. Такие странности голосового аппарата…
Топилин с Капустиным после моего укора Глебу Аскольдовичу оживились и пожелали, чтобы я еще поговорил Михаилом Андреевичем, произвел бы, скажем, для Чашкина и дяди Сени отчет о сегодняшнем матче с “Советской Россией”. Я стал упрямиться, соображая, что этак развлекаться в присутствии Чашкина неблагоразумно, но приятели подзуживали, будоражили меня, я вытянул наугад из книжного шкафа том Владимира Ильича, наугад же открыл страницу, объявил, что до футбольного легкомыслия не опущусь, а вот умные вещи до вас донесу. Страница оказалась 382-я, том девятнадцатый, сочинения “Поворот в мировой политике”. Я читал: “Империалистической буржуазии нужны лакеи обоих видов и оттенков: Плехановы – чтобы кричали “долой завоевателей”, поощряя продолжение бойни, Каутские – чтобы сладеньким воспеванием мира утешать и успокаивать слишком озлобленные массы…” Ну и дальше по тексту.