Бубновый валет
Шрифт:
Бедра у Мариники оказались не только сильными, они еще были изнутри очень светлыми, в противоположность загорелой наружной смуглости, они сияли в ночи, и Турецкий раз за разом стремился к их упоительной сердцевине, а сколько было всего, никто не считал.
— Ты уедешь навсегда, — шептала Мариника вместо слов любви, и Саша не спорил, но когда она меняла реплику и говорила: «Ты меня забудешь», забивал ее шепот своим, более громким и настойчивым:
— Не забуду. Что ты. Нет. Нет. Не забуду.
Он знал, что женщина всегда поверит в то, во что ей хочется верить. Но он и сам знал, что такое не забывается.
Под скрип цикад они смывали пот в водоеме, действительно чистом и очень теплом. Рассвет дремотно поднимался где-то невдалеке.
— Зачем ты приехал? — спрашивала Мариника, и Саша отвечал:
— Чтобы встретить тебя.
— Неправда. Ты приехал, чтобы увидеть картины Шермана.
— Да. Тогда я еще не знал, что увижу кое-что получше.
— Зачем тебе нужны были картины Шермана?
— Просто затем, чтобы их увидеть.
— Неправда. Он говорил то же самое…
— Он? Кто он?
Мариника отвернулась, хотя темнота и без того не позволяла увидеть выражение ее лица.
— Ладно. Мне нечего скрывать: я веду расследование, разыскиваю исчезнувшие картины Бруно Шермана. У меня есть данные, что их скупает по низким ценам или попросту крадет один человек. Похоже, в Нукусе он уже побывал…
— Я тебе во всем признаюсь, Саша. Только обещай, что постараешься помочь.
— Разве нужно обещать?
Интуитивно понимая, что у этого мужчины слово не расходится с делом, Мариника начала приоткрывать завесу над тем, что ее тревожило. Наверное, она была слишком требовательна к себе. Но что-то подсказывало ей, что в той сложной ситуации следовало поступить совсем иначе. А в результате оказалось утрачено сокровище, которое должно было стать достоянием мировой культуры.
В последние годы перед своей смертью Славский отошел от управления музеем. Он еще появлялся перед благодарными искусствоведами, давал интервью, словом, пожинал лавры, но всеми делами заправляла Мариника. Игорь Валерианович ей всецело доверял, считая ее по праву своей преемницей. Мариника платила благодарностью своему учителю. Славский не успел обзавестись семьей, и доктор искусствоведения готовила ему еду, покупала одежду, навещала его в больнице. Он был одиноким немолодым человеком и любил только своих учеников. И свои добытые нелегким трудом картины.
Зная, что последняя болезнь, рак легкого, неизлечима, Славский умирал дома. С утра забегала медсестра со шприцем и кислородной подушкой, часов в пять вечера приходила Мариника, чтобы помочь ему и морально поддержать. С ней он говорил обо всем, что было, вспоминал свою насыщенную жизнь. Ей доверил то, о чем умолчал перед всеми.
Однажды вечером, когда его состояние, и без того тяжелое, резко ухудшилось, он велел Маринике наклониться к нему поближе и рассказал странную историю.
Когда Игорь Славский
Нукус — маленький городок, и каждый человек здесь наперечет, даже самый опустившийся. Этого старика Игорь видел неоднократно. Его было трудно не заметить: высокий, когда-то, видимо, могучий, а сейчас высохший, как скрюченное дерево, и все равно сильный, вопреки годам. Он помогал Гулрухсор, заведующей столовой: таскал тяжелые ящики с консервами, выполнял мелкие работы за кормежку, а учитывая, что ел он мало, так и совсем даром. Никто не знал, как его зовут: окликали попросту Старик. Ходили слухи, что он из ссыльнопоселенцев, но откуда именно, судили разно: одни считали, что он русский, другие — что поляк, третьи и вовсе держали за немца.
— У него были необычные глаза? — с охотничьим азартом спросил Турецкий. — Очень светлые, одни черные зрачки?
— Про глаза Игорь Валерианович мне ничего не говорил, — развела руками Мариника. — У стариков и младенцев цвет глаз обычно какой-то непонятный, голубоватый… А что, это важно?
— Неважно. Продолжай.
То, что старик долго приглядывался к нему, встречая на улице, в бане или в точках общепита, Славский воспринял как обычное проявление интереса к новому человеку. В мужском отделении местной бани Игорь сквозь клубы пара обратил внимание, что все тело у Старика в толстых вывороченных шрамах, но в годы, когда каждый мужчина старше тридцати имел военный или отсидочный опыт, это было обычным делом. Шрамов Старик не стыдился и не скрывал. Выяснилось, что он скрывал другое.
Как-то раз Старик подошел к Игорю и поманил его за собой. Тот, подумав, что ему нужна помощь, послушно пошел за ним. Тот привел его в свою каморку на задах столовой. Едва он распахнул дверь в свое жилище, Игорь остолбенел. Сначала ему показалось, что он попал в комнату, заставленную киноэкранами, и каждый показывает свой фильм — объемный, искаженный и все-таки абсолютно правдоподобный, яркий, необычный. Со второго взгляда он различил, что каморка сверху донизу, как обоями, завешена картинами. Это были виды Нукуса, но совершенно особенного Нукуса. Игорь узнавал эти глинобитные дома, обсаженные карагачами, этот песок, это безжалостное, словно свет его был пропущен через лупу, солнце, но все представало преображенным, новым, сияющим, ранящим душу. Ничего подобного он никогда раньше не видел! И все-таки видел… Видел, еще изучая студентом особенности живописи крупнейших представителей русского авангарда.
— Это же картины Бруно Шермана! — восхитился эрудированный Славский. — Откуда они у вас?
В лице Старика ничего не изменилось при имени Бруно Шермана, и на вопрос он не ответил. Игорь Валерианович до последнего часа вспоминал, что, хотя ситуация не позволяла как следует разглядеть комнату, на ветхой тумбочке как будто бы отдыхали палитра и краски, самые дешевые, какие только можно было раздобыть в удаленной от центров культуры Каракалпакии. Как он жалел, что не пригляделся внимательней! Но Старик уже подталкивал его к выходу, и молодой, исправно сдававший нормы ГТО Игорь чувствовал, как крепки его узловатые мышцы.