Будем как солнце. Книга символов

Бальмонт Константин Дмитриевич

И демоны вас бросили на скалы, И ввергли вас в высокую тюрьму, Где только кровь как мак блистает алый,— А все другое слито в полутьму, Где, скукою объяты равнодушной, Вы молитесь убийству одному. Молитесь же!» И наш палач воздушный, Вдруг изменяя свой небесный вид, Встает как Дьявол, бледный и бездушный,— Того, другого между нас разит, Лишь манием руки, лишь острым

взглядом, И алый мак цветет, горит, грозит. И мы, на миг живые — с трупом рядом, Дрожим, сознав, что мы осуждены, За то, что бросив Рай с безгрешным садом, Змеиные не полюбили сны.

ЧЕРНЫЙ И БЕЛЫЙ

Шумящий день умчался к дням отшедшим. И снова ночь. Который в мире раз? Не думай — или станешь сумасшедшим. Я твой опять, я твой, полночный час. О таинствах мы сговорились оба, И нет того, кто б мог расторгнуть нас. Подвластный дух, восстань скорей из гроба, Раскрыв ресницы, снова их смежи, Забудь, что нас разъединяла злоба. Сплетенье страсти, замыслов, и лжи, Покорное и хитрое созданье, Скорей мне праздник чувства покажи. О, что за боль в минуте ожиданья! О, что за блеск в расширенных зрачках! Ко мне! Скорее! Ждут мои мечтанья! И вот на запредельных берегах Зажглись влиянья черной благодати, И ты со мной, мой блеск, мой сон, мой страх. Ты, incubus таинственных зачатий, Ты, succubus, меняющий свой лик, Ты, первый звук в моем глухом набате. Подай мне краски, верный мой двойник. Вот так. Зажжем теперь большие свечи. Побудь со мной. Диктуй свой тайный крик. Ты наклоняешь девственные плечи. Что ж написать? Ты говоришь: весну. Весенний день и радость первой встречи. Да, любят все. Любили в старину. Наложим краски зелени победной, Изобразим расцвет и тишину. Но зелень трав глядит насмешкой бледной. В ночных лучах скелетствует весна, И закисью цветы мерцают медной. Во все оттенки вторглась желтизна, Могильной сказкой смотрит сон мгновенья, Он — бледный труп, и бледный труп — она. Но не в любви единой откровенье, Изобразим убийство и мечту, Багряность маков, алый блеск забвенья. Захватим сновиденья налету, Замкнем их в наши белые полотна, Войну как сон, и сон как красоту. Но красный цвет нам служит неохотно, Встают цветы, красивые на вид, Ложатся

трупы, так правдиво-плотно,— Но вспыхнет день, и нас разоблачит, Осенний желтоцвет вольется в алость И прочь жизнеподобие умчит. На всем мелькнет убогая усталость, В оттенках — полуглупый смех шута, В движеньях — неумелость, запоздалость. Во всем нам изменяет красота, Везде мы попадаем в паутину, Мы поздние, в чьем сердце — пустота. Отбросим же фальшивую картину, Неверны мы друг другу навсегда, Как в разореньи слуги господину. Мой succubus, что ж делать нам тогда? Теперь-то и подвластны нам стихии, Земля, огонь, и воздух, и вода. Мы поняли запреты роковые, Так вступим в царство верных двух тонов. Нам черный с белым — вестники живые. И днем и ночью — в них правдивость снов, В одном всех красок скрытое убранство, В другом — вся отрешенность от цветов. Как странно их немое постоянство, Как рвутся черно-белые цветы, Отсюда—в междузвездное пространство. Там дышит идеальность черноты, Здесь — втайне — блеск оттенков беспредельных, И слышен гимн двух гениев мечты: «Как жадным душам двух врагов смертельных, Как любящим, в чьем сердце глубина, Как бешенству двух линий параллельных,— Для встречи бесконечность нам нужна».

ВЕЧЕРНИЙ ЧАС

Волшебный час вечерней тишины, Исполненный невидимых внушений, В моей душе расцвечивает сны. В вечерних водах много отражений, В них дышит Солнце, ветви, облака, Немые знаки зреющих решений. А между тем широкая река Стремит вперед свободное теченье, Своею скрытой жизнью глубока. Минувшие незнанья и мученья Мерцают бледнолицею толпой, И я к ним полон странного влеченья. Мне снится сумрак бледно-голубой, Мне снятся дни невинности воздушной, Когда я не был — для других — судьбой. Теперь, толпою властвуя послушной, Я для нее — палач и божество, Картинность дум — в их смене равнодушной. Но не всегда для сердца моего Был так отвратен образ человека, Не вечно сердце было так мертво. Мыслитель, соблазнитель, и калека, Я более не полюблю людей, Хотя бы прожил век Мельхиседека.