Будем как солнце. Книга символов

Бальмонт Константин Дмитриевич

Обманы, сумасшествие, позор, Безумный ужас — все мне видеть сладко, Я в пышный смерчь свиваю пыльный сор. Смеюсь над детски-женским словом — гадко, Во мне живет злорадство паука, В моих глазах — жестокая загадка. О, мудрость мирозданья глубока, Прекрасен вид лучистой паутины, И даже муха в ней светло-звонка. Белейшие цветы растут из тины, Червонной всех цветов

на плахе кровь, И смерть — сюжет прекрасный для картины. Приди — умри — во мне воскреснешь вновь!

ДЫМЫ

В моем сознаньи — дымы дней сожженных, Остывший чад страстей и слепоты. Я посещал дома умалишенных,— Мне близки их безумные мечты, Я знаю облик наших заблуждений, Достигнувших трагической черты. Как цепкие побеги тех растений, Что люди чужеядными зовут, Я льнул к умам, исполненным видений. Вкруг слабых я свивался в жесткий жгут, Вкруг сильных вился с гибкостью змеиной, Чтоб тайну их на свой повергнуть суд. От змея не укрылся ни единый, Я понял все, легко коснулся всех, И мир возник законченной картиной. Невинность, ярость, детство, смертный грех, В немой мольбе ломаемые руки, Протяжный стон, и чей-то тихий смех,— Простор степей с кошмаром желтой скуки, Оборыши отверженных племен. Все внешние и внутренние муки,— Весь дикий пляс под музыку времен, Все радости — лишь ткани и узоры, Чтоб скрыть один непреходящий сон. На высшие я поднимался горы, В глубокие спускался рудники, Со мной дружили гении и воры. Но я не исцелился от тоски, Поняв, что неизбежно равноценны И нивы, и бесплодные пески. Куда ни кинься, мы повсюду пленны, Все взвешено на сумрачных весах, Творцы себя, мы вечны и мгновенны. Мы звери — и зверьми внушенный страх, Мы блески — и гасители пожара, Мы факелы — и ветер мы впотьмах. Но в нас всего сильней ночная чара: Мы хвалим свет заката, и затем Двенадцатого с башен ждем удара. Создавши сонмы солнечных систем, Мы смертью населили их планеты, И сладко нам, что мрак-утайщик нем. Во тьме полночной слиты все предметы. Скорей на шабаш, к бешенству страстей. Мы дьявольским сиянием одеты. Мешок игральных шулерских костей, Исполненные скрытого злорадства, Колдуньи, с кликой демонов-людей, Спешат

найти убогое богатство Бесплодных ласк, запретную мечту Обедни черной, полной святотатства. И звезды мира гаснут налету, И тень весов качается незримо На мировом таинственном посту. Все взвешено и все неотвратимо. Добро и зло два лика тех же дум. Виденье мира тонет в море дыма. Во мгле пустынь свирепствует самум.

СНЫ

Мне снятся поразительные сны. Они всегда с действительностью слиты, Как в тающем аккорде две струны. Те мысли, что давно душой забыты, Как существа, встают передо мной, И окна снов гирляндой их обвиты. Они растут живою пеленой, Чудовищно и страшно шевелятся, Глядят — и вдруг их смоет, как волной. Мгновенье мглы, и тени вновь теснятся. Я в странном замке. Всюду тишина. За дверью ждут, но дверь открыть боятся. Не знаю, кто. Но знаю: тишь страшна. И кто-то может каждый миг возникнуть, Вот, белый, встал, глядит из-за окна. И я хочу позвать кого-то, крикнуть. Но все напрасно: голос мой погас. Постой, я должен к ужасам привыкнуть. Ведь он встает уже не первый раз. Взглянул. Ушел. Какое облегченье! Но лучше в сад пойти. Который час? На циферблате умерли мгновенья! Недвижно все. Замкнута глухо дверь. Я в царстве леденящего забвенья. Нет «после», есть лишь мертвое «теперь». Не знаю, как, но времени не стало. И ночь молчит, как страшный черный зверь. Вдруг потолок таинственного зала Стал медленно вздыматься в высоту, И принял вид небесного провала. Все выше. Вот заходит за черту Тех вышних звезд, где Рай порой мне снится, Превысил их, и превзошел мечту. Но нужно же ему остановиться! И вот с верховной точки потолка Какой-то блеск подвижный стал светиться: Два яркие и злые огонька. И, дрогнув на воздушной тонкой нити, Спускаться стало — тело паука. Раздался чей-то резкий крик: «Глядите!» И кто-то вторил в гуле голосов: «Я говорил вам — зверя не будите». Вдруг изо всех, залитых мглой, углов, Как рой мышей, как змеи, смутно встали Бесчисленные скопища голов.