Будни добровольца. В окопах Первой мировой
Шрифт:
– Смирно! Равнение направо!
Старший офицер поднимается по ступенькам на веранду, младшие за ним. Ага, командир полка. За ним, с толстым журналом, батарейный вахмистр.
«Сейчас поприветствуют, – думал Райзигер, – как подмогу, как товарищей, пришедших на помощь».
Но нет. Командир только машет «Вольно», сует себе сигаретку в зубы, испытующе оглядывая новобранцев. И ничего не говорит. Ни слова. Наконец машет еще раз:
– Ну, давайте, батарейный вахмистр!
Происходящее напоминает аукцион просроченных ненужных товаров. Вахмистр идет вдоль строя, проверяет ряды, тыча то одному, то другому в грудь:
– Вы в первую батарею… вы в четвертую…
Так всё и идет: недружелюбно, без всякого интереса.
Райзигер видит, что почти всех добровольцев оприходовали. Один за другим они выступают из строя, становясь по сторонам, а он всё стоит. Стоит совершенно один.
«Меня что, забыли? Я ж сюда добровольно записался. Это невозможно, чтоб вахмистры просто проходили мимо меня. Остальные уже маршируют прочь…»
Наконец самый толстый из вахмистров тычет ему указательным пальцем в воротник и в портупею:
– Доброволец что ли? Заметно!
Кровь ударяет Райзигеру в голову: «Я что, экспонат? Все насмехаются надо мной». Он глядит в их толстые хохочущие лица. Приходится сглотнуть, чтобы скрыть волнение.
Толстый вахмистр дает ему тычок в грудь:
– Ну ладно, забираю тебя. Может, получится сделать из тебя солдата. Легкая колонна боепитания номер два, понятно?
После этого он отворачивается, заводя разговор с лейтенантом, стоящим поблизости.
Впервые с тех пор, как Райзигер стал солдатом, появилось это чувство – что он совсем один. Что он слишком молод, совершенно беззащитен. «Это и есть жизнь солдата на фронте? Это что, товарищество перед лицом врага?»
Он всё стоит, застыв, таращится на белую виллу.
Офицеры не спеша поднимаются на веранду. Толстый вахмистр следует за ними.
Вскоре является какой-то бородатый солдат.
– Ну что, пошли, что ли, камрад, – говорит он. – Ты тащишь карабины. Я несу твой ранец. Вот так, впереди я пойду.
…Не случилось ли всё ровно так, как пишут в букварях? Хороший, благородный, верный немец Михель; черный, гнусный Русский, ошибочно наделенный почетным титулом европейца; подозрительно выжидающий Англичанин, а внизу, на юго-востоке – Балканец, бросающий бомбы, убивающий и предающий. Всё – как в азбуке! Можно сожалеть об этом в плане политическом, но не следует ли благословить народ за то, что он позволил себя обмануть из чувства верности и доверчивости, – и в этот механизированный век, как и столетия назад? Никакого «военного энтузиазма», никакого «огня», как это бывает в романах, никакого порыва вечно окрыленных душ – лишь чувство сомнения и недовольства, простое чувство мужчины-защитника, благородное, почти беззвучное, смелое – в высшей степени моральной кажется мне та движущая сила, что привела этот народ, столь тяжелый на подъем, в столь неслыханное движение.
Расположение ЛКБ 2, деревенька к югу от Арраса. Райзигер выходит с товарищами из садика при штаб-квартире на дорогу.
Здесь никакой войны нет. Кругом носятся дети и женщины, они сидят у дверей, улыбаются идущим мимо солдатам, приветствуя их на ломаном немецком: «Гуттен ам!»
– Тебе тут понравится. У нас тут совершенно стабильная жизнь, – говорит Райзигеру камрад. – Ну, ты пока порядком устал. Сперва бы
Затем рассказывает, что он тут с самого начала. И еще про семью рассказывает. Что был возчиком у пивоваров из Гарца. Что его Францем Цайтлером зовут. Да, и еще перед самой мобилизацией получил он двух лошадей от одной пивоварни, просто блеск. И что с ними пришлось расстаться, и что это хуже, чем жену и пятерых детей оставить:
– Старуха моя только ругалась целыми днями. Что ж, хоть тут нам покой. У войны есть и хорошие стороны.
Он вталкивает Райзигера в какой-то дом.
– Вот тут наша квартира, – открывает дверь. – Раньше тут школа была.
Большая побеленная комната с черной доской на стене. Парт нет. Посредине стол, а вокруг него несколько стульев и больших ящиков. За ними, на возвышении, кафедра. В комнате двое солдат.
Никто не отвечает. Оба даже не оторвали взгляд от стола. Перед ними походный котелок, колбаса в бумаге. Ужинают.
У каждого в руке по ножу – нарезают колбасу и хлеб, отправляя их неспешно себе в рот.
Райзигер чувствовал непреодолимую усталость. А еще горело лицо. Смутился: «Что я должен сделать? Еще раз пожелать доброго вечера? Может, представиться? Или просто руки им пожать?»
Наконец молчаливое собрание зашевелилось.
Цайтлер развернул газету, достал и положил перед собой большой жирный шмат свинины. Мясо заколыхалось. Трое молчунов очнулись от спячки.
– О, Франц, опять ты сытно живешь, – сказал один.
– Глянь-ка, у Франца новая невеста, – сказал второй.
Франц выпятил грудь, проведя по бороде: «Ага». Отхватил длинную полосу сала и невозмутимо отправил ее в глотку.
Проглотил и облизал пальцы. Тут он заметил, что Райзигер не предпринимает никаких мер к распаковке своего ужина.
– Тебе что, и заправиться нечем? – спросил он. – Прости, парень, забыли на тебя провианта взять. Всё осталось в полку, – тут он вскочил. – Но будь спок, у папочки есть кое-что.
Он принес вторую картонку и достал колбасу:
– Так-с, мели всё дочиста, мы тут, знаешь, не бедняки. Вот тебе хлеб, вот харч.
Райзигер растаял от такого приема. Ел, не поднимая глаз. Давно уже не было так вкусно.
Тем временем остальные бережно завернули остатки еды в газету. Сунули себе по сигаретке, оперев головы на руки. Начался опрос:
– Студент, что ли?
– Да.
– Ну, с нашим вахмистром не разживешься. Он учащихся поедом ест. А я молочник.
Говорившего звали Юлиус Штёкель. Выглядел он как тюлень. На голове короткая черная щетина, обвислые черные усы, озорные глазенки, весело поглядывавшие по сторонам. Казалось, он тут главный остряк всей казармы. По ходу беседы он всё больше оживлялся и, наконец, во всех подробностях рассказал историю своего брака. В тех местах, что казались ему особенно комичными, он с треском шлепал Райзигеру по бедру или яростно скреб себе голову раскрытым перочинным ножом, которым до этого ел.
Его главным сотоварищем был Роберт Штрюмпель, хлебопёк с прозрачными водянистыми глазами и бледным отечным лицом.
Этот был хвастун. Каждым словом подчеркивал разницу в положении между собой и обычным молочником. В этом ему помогал его ганноверский выговор. Самым важным из рассказанного им Райзигеру была история его бракосочетания во время войны. Трогательно. Если верить хотя б на пятьдесят процентов, можно было и впрямь представить: пекарь взял себе жену, вероятно, из правящего княжеского дома, и теперь эта нежная девушка, несмотря на военное время и на то, что заведует пекарней, день и ночь щеголяет в одних шелковых рубашках.