Будни и праздники
Шрифт:
…Этот случай произошел, когда я уже поправлялся. Тягучая больничная скука давала знать. Порассуждав о чем-то с соседом по палате, я спустился во двор. На одной из скамеек сидел Светлячок и, придерживая забинтованной рукой какую-то планку, молча строгал ее перочинным ножом.
— Привет, изобретатель! — сказал я, пользуясь возможностью чем-то занять время. — Кинжал мастеришь?
— Не, — вскинув глаза, возразил мальчуган. — Реактивный самолет.
— Зачем он тебе?
— Затем, что надо.
— Ясно. Летчиком собираешься стать?
—
— А почему не милиционером?
Этот вопрос имел основание: родители рассказывали, что я в раннем детстве мечтал именно о таком будущем.
Светлячок с пренебрежением глянул на меня.
— Не знаете разве — скоро летчики, как космонавты, до Луны будут летать?
— Знаю, — согласился я. — И до солнца тоже.
Светлячок задумался.
— Глупости говорите! — поразмыслив, заявил он. — На солнце сгореть можно. Думаете, не знаю?
— Та-ак, — заметил я. — А папка с мамкой часто тебя в угол ставят? За то, что грубишь старшим?
— У меня нет родителей. Я детдомовский.
Я кашлянул, скрывая возникшую неловкость.
— Кинжал умеете делать? — вдруг оживившись, осведомился мальчуган.
— Не умею.
— Эх, вы!.. А чего можете?
Затянувшаяся пауза была по-своему оценена Светлячком.
— Видать, ничего! — сурово вымолвил он. — Только мешаетесь. Я бы уже наполовину самолет смастерил…
Поддернув полосатые больничные штаны, он ушел прочь, даже не удостоив меня взглядом.
Вскоре в нашу палату поместили шестилетнего мальчика с вывихнутой ступней. Помню, что в этот день чересчур разбегавшийся Светлячок ударил о дверной косяк почти зажившую руку. Он бродил пасмурный, а губы его временами кривились так, будто он съел что-то очень кислое…
Вновь прибывший весь день плакал и капризничал, никому не давая покоя. Мать, которая все время суетилась возле него, к вечеру попросили удалиться. Но лишь она собралась уйти, малыш отчаянно заревел, хватая ее за платье. Мать вырывалась, пытаясь скрыться, но снова возвращалась, обещая ненаглядному чаду завтра же принести различные лакомства и игрушки — в том числе какой-то «карбулюк»…
Малыш смотрел на мать умоляющими глазами. Рыдания его не утихали. Сама всхлипывая в скомканный платочек, она все же уловила момент, чтобы выскользнуть в коридор. Стенания ребенка стали просто нестерпимыми! Увещевания взрослых на него не действовали. Правда, иногда он вроде успокаивался, но лишь для того, чтобы зареветь с большей силой. Наконец, очевидно обессилев, он утих…
Наступила ночь. Я долго ворочался с боку на бок. Не скажу, что причиной этому была особая чувствительность, которой я не отличаюсь — но возобновившиеся всхлипывания малыша, правда, ставшие более однотонными, все-таки действовали на нервы. Однако в конце концов я заснул.
Бывает так, что просыпаешься даже от тишины. За окном неярко светила луна и на полу лежало ее сияние, оконными переплетами расчерченное на квадраты.
— Сивка-Бурка куда девался, а? — спросил тоненький детский голосок.
— Ускакал.
— А куда?
— В степь, — подумав, разъяснил Светлячок.
— Зачем в степь?
— Потому что там хорошо! Цветов много, воздух синий, а небо такое большое — как не знаю что… В два раза больше, чем в городе!
Дети замолчали. Вдруг собеседник Светлячка заныл тонко и жалобно.
— Ты чего? — осуждающе урезонил Светлячок.
— Больно-о…
— Терпи! — сурово заметил Светлячок. — Мне вон руку выправляли, аж дух захватывало. Но я не орал… А вдруг тебя на войне с фашистами ранило? Терпел бы?
Молчание длилось долго.
— Т-терпел, — после основательного раздумья сказал малыш. — Думаешь, только ты смелый?
Светлячок не ответил. Он медленно прошел мимо меня, бережно прижимая больную руку здоровой. При свете луны я увидел его широко открытые от боли глаза и по-взрослому жестко, в одну линию стиснутые губы. Отворив дверь, мальчик остановился в се проеме. Маленькая фигурка согнулась почти пополам, и до меня донесся его стон…
Я уже было поднялся, чтобы подойти к Светлячку, но через мгновение он снова был у кровати, на которой лежал малыш.
— Конфетку тебе дать? Сла-адкую…
Светлячок звучно почмокал губами.
— Не хо-очу!
— А пирожок?
Малыш промолчал.
— Чего хочешь? Говори!
— Мам-мочку!
— Она завтра придет. Мамы всегда приходят, когда надо.
— А к тебе мама приходит? — сразу утихнув, спросил малыш.
— Не, — еле слышно признался Светлячок. — Моя, говорят, померла… Но я все равно ее жду! Потому что она знает — у меня кроме нее никого нету… Мамы хорошие! Злые редко попадаются. А моя — самая лучшая изо всех… Как твоя, — спохватился он. — Они обе лучшие на свете!
Долгое молчание нарушил малыш:
— Что значит — померла?
— Это если насовсем пропадают. А моя, видать, уехала далеко-далеко. На Северный полюс. Или еще дальше. Только мне нарочно не говорят… Боятся, что к ней убегу, — совсем тихо добавил Светлячок.
Затаив дыхание, я боялся нарушить беседу мальчуганов. После продолжительной паузы малыш неожиданно всхлипнул.
— Рассказать тебе сказку про лошадь Савраску? — быстро спросил Светлячок.
— Какую Савраску? — живо заинтересовался малыш.
…Я задремал и не знаю, через какое время проснулся. За окном голубел рассвет.
— А почему он такой? — донесся от окна тонкий голосок малыша. — Великаны — они обязательно толстые?
Ответа Светлячка я не расслышал.
Утром раздался басовитый крик уборщицы тети Нюты, на чем свет стоит ругавшей кого-то в коридоре. Оказалось, что это Светлячок, вихрем пролетевший мимо, опрокинул ее ведро с грязной водой. А на кровати у окна, подложив кулачок под голову, сладко спал малыш, причмокивая во сие губами…